— Наперевес! — продолжал орать Клинбовский. — Осужденных окружить, шагом марш!
Послышался шум автомобильного мотора, стук дверей, возгласы приветствия. Двери распахнулись, и вошел круглолицый человек, невысокого роста, в бурке.
— Ваше превосходительство, — вытянулся полковник, — докладывает полковник Стелобат. Задержаны большевистские эмиссары, мы готовимся их расстрелять!
— Расстрелять? — Человек в бурке бегом пересек комнату и вернулся обратно. — Очень хорошо! — Он улыбнулся, и Марин увидел два ряда изрядно порченных зубов. — А, Клинбовский… — Человек бросил бурку на руки подпоручику, и Марин едва поверил своим глазам: на плечах гнилозубого действительно поблескивали золотые генеральские погоны, они были пришиты белыми нитками на белый ментик с шелковыми желтыми шнурами. Вокруг шеи генерала был завязан в узел красный шелковый шарф. Брюки черного цвета с серебряными сверкающими лампасами обтягивали довольно–таки кривые ноги. Завершали этот фантастический костюм цыганские лаковые сапоги с огромными шпорами.
Марин посмотрел на Зинаиду Павловну. Ее лицо залила краска не то стыда, не то злости.
«Да это ведь сам генерал Слащев, — вдруг догадался Марин. — Гроза красных полков, садист и вешатель. Ну и ну… Вид у него, как у героя дешевой оперетки…»
— Клинбовский, у тебя есть… что–нибудь? — спросил Слащев.
— Никак нет, ваше превосходительство, — дико заорал Клинбовский. — Но к обеду будет, мне обещали.
— Поторопись, братец, — просительно сказал Слащев. — Плохо мне— сам видишь.
«Кокаин просит, — снова догадался Марин. — Как они до сих пор воюют, ублюдки, непонятно!»
— Ваше превосходительство, — шагнула вперед Лохвицкая, — вы меня знаете. Мы встречались в гостинице «Кист», в штабе, если вспомните…
— А–а… — заулыбался гнилым ртом Слащев. — Так это вы, так это вас к расстрелу… Какая жалость! Однако ничего не могу. Ни–че–го–с… — оп развел руками. — Слово офицера — закон! Сказано — сделано! Клинбовский, за мной!
— Да вы пьяны, генерал, — с отвращением сказала Зинаида Павловна. — Это мерзко, это подло наконец! Мы жертвуем жизнью, мы выцедили из себя всю кровь, до последней капли, а вы жрете кокаин и коньяк, забавляетесь в своем вагоне с непотребными женщинами… Вы — предатель, подлец, скотина!! — она исступленно кричала, уже ничего не соображая.
«Это конец, — подумал Марин. — Слащев не простит… Надо же… Пройти весь путь, достичь цели и погибнуть так нелепо из–за кретина полковника и наркомана генерала…»
Несколько мгновений Слащев молча сверлил Зинаиду Павловну взглядом налившихся кровью глаз, потом сказал негромко, спокойно и ровно, как будто ничего не произошло и сам он был в совершенно нормальном состоянии:
— Через два часа всех пятерых доставить в мой вагон, — вышел, хлопнув дверью.
Воцарилось тягостное молчание. Полковник щелкнул крышкой портсигара, закурил.
— Клинбовский, уведите людей.
Затопали юнкера. Марин сел у окна и стал смотреть на улицу. По проселку, пыля, маршировала какая–то офицерская часть, протарахтел броневик.
— Если фронт хотя бы ненадолго стабилизируется, — сказал Марин, обращаясь к Зинаиде Павловне, — у нас появится шанс. Все может решить даже короткая передышка.
— Не дадут они нам даже короткой, — полковник швырнул окурок на пол и раздавил, не попытавшись отыскать пепельницы. — Зря вы сюда пожаловали, господин контрразведчик. В Париже, поди, хорошо?
— Неплохо, — сказал Марин.
— Каштаны… — закатил глаза Стелобат, — женщины, нормальная человеческая жизнь. Вы совершили ошибку, вы еще убедитесь в этом.
Снова вошел Клинбовский и бросил ладонь к козырьку:
— От красных парламентеры, с белым флагом, идут по направлению окопов третьей роты.
— Прикажите их пристрелить, — нахмурился Стелобат.
— А я думаю, их стоит выслушать, — заметил Марин.
— Полагаете, они предложат сдачу? — ехидно спросил Стелобат.
— Вашу? — уточнил Марин. — Возможно.
— Я имел в виду их сдачу… — набычился полковник. — Пристрелить — и все. Действуйте, Клинбовский.
— Вы еще не настрелялись? — спросила Зинаида Павловна. — Так вот: мы с господином Крупенским желаем видеть парламентеров. Кроме того, интересно, как отреагируют на их приход солдаты.
— У нас юнкера и офицеры, — уточнил Стелобат.
— Тем более. Клинбовский, ведите на место, — приказала Зинаида Павловна.
Подпоручик жалостно взглянул на полковника и распахнул двери:
— Прошу за мной, господа…
Окопы, только что отбитые у красных, начинались сразу же за поселком, метрах в двухстах. По зигзагу хода сообщения Марин и Лохвицкая прошли в первую линию.
— Вот они, — юнкер протянул Лохвицкой бинокль. — Уже совсем близко.
Лохвицкая настроила окуляры. Да, вот они. Трое. Тот, что с флагом, совсем еще молодой… Она протянула бинокль Марину. Но он все видел и без бинокля. Стараясь держать равнение и шаг, к позициям корниловцев приближались три человека.
— Не стрелять! — приказал Стелобат, бросив взгляд на Зинаиду Павловну.
Красные подошли к брустверу окопа и остановились. Тот, что нес флаг, передал его своему товарищу и спрыгнул в окоп. Заметив полковника, откозырял:
— Командир роты Красной Армии Горбылев. Имею поручение от своего командования.
— Что вам надо? Говорите и проваливайте.
— Юнкера! — вспрыгнул на бруствер Горбылев. — По поручению комфронта товарища Фрунзе я должен передать вам следующее: через несколько дней начнется решающее наступление Красной Армии. Его не остановить. Вы будете сброшены в море, потому что на вашу долю осталось только прикрыть отплытие вашего командующего и прочей военной и штатской сволочи, которая ценой ваших молодых жизней вывезет за границу свои сундуки с золотом.
— Приказываю замолчать! — взвизгнул полковник. — Иначе прикажу стрелять!
— За нашей спиной три батареи тяжелых орудий. Прицел — ваши окопы. И если с нами что случится, вас разнесут на клочки, — крикнул Горбылев. — Юнкера, Врангель продал богатства Крыма Антанте. На его яхте «Лукулл», что стоит у причала Севастопольского порта, мешки с золотом, цена народного достояния!
— Это он, положим, врет, — тихо заметила Зинаида Павловна.
— Любая пропаганда — тенденциозна, — пожал плечами Марин. — Однако вы посмотрите на этих мальчишек. Действуют слова «товарища» Горбылева.
— Сдавайтесь, юнкера, — кричал Горбылев. — Б Париже столы в кафешантанах накрыты не для вас! Вас ждет голод, унижение! Между тем в новой, Советской России мы никому из вас и никогда не вспомним прошлого, не укорим! Сдавайтесь! — Он швырнул в воздух пачку прокламаций, они разлетелись над окопами. Четко повернувшись налево кругом, красные парламентеры двинулись в обратный путь. Трепетал на ветру белый флаг, легкая пыль вилась под ногами.
— Красиво идут, — сказал Марин.
— Дай–ка, — Стелобат выдернул из рук юнкера винтовку и прицелился.
— А стоит ли? — не удержался Марин. — Есть законы войны, общие для нас и для них. Они, между прочим, пообещали вам даже старого не вспоминать.
Ударил выстрел. Горбылев подпрыгнул и повис на руках своих товарищей.
Вагон генерала Слащева стоял вдалеке от станции, на запасных путях. По дороге юнкера охраняли только красных. Марин и Лохвицкая шли свободно, но Марин успел пару раз перехватить взгляды, которыми то и дело обменивались Стелобат и Клинбовский.
— Они нас пристрелят, — сказал Марин Зинаиде Павловне, — как пить дать.
— Не посмеют, — возразила она. — Нет.
— Во всяком случае на провокации не реагируйте и не отходите от меня ни на шаг, — предостерег Марин. — Они способны на все.
Тем не менее до вагона дошли без всяких приключений. Из дверей выглянул капитан с адъютантскими аксельбантами и распорядился:
— Этих троих — через второй вход. Там им выделено купе и конвой.
Посмотрел на Марина и Лохвицкую, спрыгнул на землю и взял под козырек:
— Господин Крупенский и вы, сударыня, генерал ждет. — Он помог подняться Зинаиде Павловне и Марину, потом привычно взлетел вверх и распахнул двери, ведущие в коридор. — Это наши служебные купе, проходите, прошу. Салон генерала впереди, вот в эти двери. Прошу.
Марин переступил порог и снова с трудом удержался от возгласа изумления. После знакомства со Слащевым он всего ожидал от него, но то, что он увидел теперь, — превосходило самые невероятные ожидания: повсюду стояли диваны, на мгновение показалось, что весь салон состоит из одних диванов. Все они были сплошь завалены оружием: кавказские шашки в серебре, маузеры и наганы, кинжалы и финские ножи — все это лежало как попало, вразброс. Тут же валялись колоды карт, новые и початые. Грязный ковер был усеян окурками папирос и сигар. Повсюду громоздились горы полупустых и совсем еще полных бутылок со спиртным и немытая посуда с остатками еды. И что было самым странным и необъяснимым: по всему салону важно расхаживал огромный журавль, на столе сидела черная ворона, на голове у хозяина салона — маленькая ласточка.
