Прижавшись мучительно ноющим лбом к холодному стеклу, Аркадий пытался восстановить в памяти события минувших суток. Наконец он вспомнил свой разговор с рыжим Толяном… Он назвал ему адрес мастерской… Значит, Толян забрал одно стадо гусей. Неужели это он устроил во время своего посещения такой погром? Ну и ну! Хотя от этих отморозков всего можно ожидать – никакой культуры… Однако где же второе «Утро на птицеферме»?
Аркадий еще раз обошел мастерскую и наконец нашел среди живописно разбросанного хлама опрокинутый мольберт и на нем искомую картину. Облегченно вздохнув, художник придал мольберту исходное вертикальное положение и с гордостью взглянул на дело своих рук. Гуси были как живые. Казалось, «Валтасаровы Чертоги» наполнились их жизнерадостным гоготом.
Аркадий наклонил голову набок и еще раз вгляделся в картину. Что-то в ней было не так… Толян должен был забрать правый холст… А это какой же? Гуси смотрят налево… Черт, где же стояла эта картина – справа или слева? В голове все путалось, тяжелое похмелье давало себя знать, да и вообще Аркадий не отличался хорошей памятью и отточенным интеллектом. Отчаявшись вспомнить точное расположение картин, он махнул рукой, решив, что Толян точно взял ту картину, которую надо – ведь он-то был не с похмелья, а значит, соображал отчетливо.
Придя к такому выводу и окончательно успокоившись, Аркадий начал потихоньку наводить в мастерской порядок, чтобы братья-художники, вернувшись в свои хоромы, не пришли в ужас и не приняли окончательное решение не пускать к себе его, Аркадия Западло, ни под каким видом. В самый разгар генеральной приборки, мучительная трудоемкость которой усугублялась головной болью и прочими прелестями похмелья, в дверь мастерской позвонили. Страдающему Аркадию всякий звук казался непереносимо громким, а от дверного звонка даже кот Пиня проснулся и подскочил как ужаленный – видимо, его похмелье было столь же мучительным. Оба – человек и кот – из последних сил потащились к двери, чтобы прекратить это издевательство – то есть неумолкающее дребезжание старого дверного звонка. Открыв дверь, они увидели на пороге маленькую старушонку с личиком сморщенным, как печеное яблочко, но при этом исполненным крайнего неодобрения и даже суровости.
– Здравштвуйте, голубшики! – прошамкала старушенция. – Вы што же это уштраиваете? – обращалась она при этом одинаково к человеку и коту.
Кот, почувствовав некоторый моральный дискомфорт, прижался к ноге Аркадия и задрал хвост трубой.
– Тебе чего, бабуля, надо? – обиделся Аркадий, надо же, приходит к людям без приглашения, да еще сердится. – Тебе, бабка, подать, что ли?
– Ты сам скоро будешь милоштыню прошить! – обозлилась старуха. – Тебе Андрон Аскольдыч когда велел работу принешти?
– Ой, мать честная! – хлопнул Аркадий себя по лбу. – Сегодня какой день-то?
– Вошкрешенье, – сурово прошамкала Лизаветишна.
– Ой, прости бабуля, – засуетился художник, – совсем запамятовал… Готова она, работа-то, давно готова, забыл только, что с утра обещал принести… Так ты, бабуля, сама, что ли, заберешь?
– Да уж, коли до тебя, бешкультурника, добралась, так придется шамой забрать. Гоняешь только штарого человека!
Аркадий торопливо упаковал в чистую холстину оставшихся гусей, вручил сердитой старухе и с явным облегчением захлопнул за ней дверь мастерской.
Надо сказать, на морде кота Пинтуриккио тоже отчетливо было написано облегчение.
* * *Толян Рыжий ввалился в бильярдную, махнув рукой бойцу на входе, и прошел в кабинет Штабеля.
– Вот, приволок твою картину, – положил он холст перед шефом и коротко хохотнул: – Гуси-гуси, га-га-га!
Тихо сидевший в сторонке Эрлих подошел к столу, поднял холст и взглянул на его обратную сторону. Лицо его вытянулось.
– Сергей! – сказал Семен Борисович. – Зачем вам нужна эта дрянь? Что притащил этот рыжий недоумок?
– А в чем дело? – насторожился Штабель.
– Сергей, вы меня извините, может быть, я лезу не в свои дела, но я даже оттуда, из уголка, где я себе тихо сидел, увидел, что это совершенно другой холст. Это очень хороший добротный холст, вы-таки думаете, что у Шагала в его Витебске было что-нибудь такое? Так нет, вы не поверите, на какой дряни он работал! И из этой дряни он делал замечательные картины! А здесь я очень опасаюсь, что на этом отличном холсте кто-то намалевал неописуемую дрянь. Я вам скажу: я ведь на ваших глазах осматривал Шагала перед тем, как ваш рыжий профессор, – Эрлих покосился на растерянно мнущегося в стороне Толяна, – потащил его в косметический салон для нанесения грима. Так вы же знаете, что если я уже держал в руках холст, так я запомню на нем каждый узелок. Я вам ответственно говорю: холст не тот…
– Семен, я уже понял, – остановил разговорчивого Эрлиха Штабель. – Можешь не продолжать, ты уже все сказал.
Затем он резко развернулся и рявкнул на Толяна, удивленно хлопавшего рыжими ресницами:
– Ты, козлище недоделанный! Ты что приволок? Ты, погань вислоухая! Ты хоть понимаешь, что вся твоя поганая жизнь не стоит столько, сколько картина, которую ты прошляпил?
Толян, от страха почти потерявший голос, еле слышно проблеял:
– Это все художник, мать его… Мазила чертов, подсунул подлянку. Пережрался, алкаш дерьмовый, и спьяну не то подсунул. То-то он сказал взять правую картину, а там всего одна оставалась…
– Ты думаешь, мне интересно, что ты сейчас лопочешь? Ты этот базар оставь для прокурора! Он тебя, может, и послушает, ему за это деньги платят. А я тебя, мразь рыжая, живого сожру! Бери эту мазню и отправляйся туда, откуда пришел! Без картины не возвращайся. Что ты будешь делать – мне до фени. Все!
Штабель отвернулся от Толяна, делая вид, что больше его не видит. Рыжий схватил в охапку «Утро на птицеферме» и ретировался со всей возможной скоростью. Выскочив из бильярдной, он прыгнул за руль своей потрепанной «девятки» и помчался на Новочеркасский.
Взлетев одним махом на верхний этаж и вломившись в «Чертоги Валтасара», Толян застал трогательную картину: Аркадий Западло и кот Пиня с одинаковым выражением страдания и отвращения к жизни на мордах дружно лечились кефиром. Пиня лакал из пластмассовой майонезной коробочки, Аркадий – из поллитровой кружки с отбитой ручкой и надписью «Общепит».
– Похмеляетесь! – рявкнул Толян, возникнув перед парочкой бытовых алкоголиков, как тень отца Гамлета перед матерью Терезой. – Похмеляетесь, козлы!
Пиня поднял на незваного гостя страдальческий и оскорбленный взгляд, в котором можно было прочесть:
«Уж меня-то ты обижаешь совершенно безвинно!»
– Что ты кричишь? – простонал Западло, допивая кефир. – Что ты кричишь? И без тебя тошно! То тут кот, понимаешь, лапами топает…
– Тошно тебе? – зарычал Толян. – Сейчас тебя еще не так затошнит! Ты мне, козел, что за мазню подсунул?
– Вежливый ты какой сегодня… – простонал Западло. – Что ты про картину говоришь? Я же тебе ясно сказал, три раза повторил – твоя правая… А ты какую взял? Левую, что ли? Значит, меня еще и Андрон доставать будет…
Западло застонал и схватился за мучительно ноющую голову.
– Какой еще Андрон? – осведомился Рыжий, уловив в стонах Аркадия осмысленную часть.
– Андрон Аскольдович… Профессор Аристархов… Вторая картина его была… Ты, Толя, сам всем головную боль устроил, – при этих словах Аркадий очень натурально застонал. – Еще и на нас с Пиней кричишь… Грубый ты, Толя, некультурный человек…
– Ладно тебе, морда пьяная, мораль читать! Говори, где этот твой профессор живет, пойду рыло ему начищу и заберу картинку свою.
Аркадий нацарапал на клочке бумаги адрес Аристархова и протянул его Толяну. Тот бросился к двери и не расслышал, как Западло крикнул вслед:
– Ты, Толик, поосторожнее! Этот профессор крутой, покруче другого бандита будет! Ты с ним повежливее, а то как бы тебе самому рыло не начистили!
* * *У рыжего Толяна было вполне определенное представление о профессорах: профессор – это нищий старикан в очках и с козлиной бородкой. Дверь Аристарховской квартиры, облезлая и обшарпанная, вполне укладывалась в это представление. Толян, брезгливо поморщившись, нажал на кнопку звонка и посмотрел на часы. Он надеялся управиться здесь минут за десять и притащить Штабелю картину, реабилитировавшись в глазах шефа.
– Чего надо? – послышался из-за двери старушечий голос.
– Открывай, бабка, старику твоему пенсию принесли! – бодро гаркнул Толян.
– Проваливай, проваливай! – беззлобно ответила Лизаветишна. – У нас не подают.
– Ты че, бабка, окосела? – Толян скорей удивился, чем рассердился. – Это ты, что ли, мне подашь? Да я щас твою дверь в щепки разнесу! Я на нее только дуну, она и повалится. Открывай, говорят тебе, по-хорошему!
Лизаветишна не удостоила лихого посетителя ответом. Толян пнул хилую с виду дверь, но только больно ушиб ногу: дверь оказалась гораздо прочнее, чем можно было подумать, даже Толяну почудилось, что звук удара был скорее металлическим, чем деревянным.
