не мог с собою поделать.
А день между тем клонился к закату.
Мы с Зинаидой отвели Диму в палатку и уложили спать.
Зина заботливо сняла очки с толстыми стеклами с его блаженно улыбающегося лица. Вот, спрашивается, за что она любила такого ботаника, не умеющего толком развести костра? Она, одним ударом уложившая Жору в багульник! Она, выстрелом по-македонски – с бедра, из обыкновенной двустволки, дырявившая «влет» кепки и капроновые, в мелкую сеточку, шляпы ее поклонников!
«Чего он так? – шепотом, чтобы не разбудить Дмитрия, спросил я Зину. – Ведь, как-никак, на флоте служил! Мог бы научиться водку пить».
«Они там, в штабе, карты составляли и лоции, – ответили Зина, – моря в глаза не видели!»
Как будто штабисты-картографы не пьют водку и не ласкают женщин. Совершенно некстати мне вспомнилась матерщинная частушка, которую специально для меня пел Упырь. Он знал, что я мечтаю стать моряком: «Не любите, девки, море, а любите моряков! Моряки та-та-та стоя, у скалистых берегов».
Мы выскользнули из палатки, и здесь Зина непроизвольно погладила меня по щеке. «У тебя хорошие стихи, Саня!» – сказала мне моя королева.
А вот так она не должна была делать.
Гладить меня по щеке.
Я обнял ее за плечи и притянул к себе.
Груди Зинки были упругими и большими. Гораздо больше, чем у Вальки-отличницы. Они, словно два облака, обволакивали пространство моего пока еще пацанячьего, а совсем не гибкого и ловкого, как у Жоры, тела.
Но ее груди были созданы для того, чтобы я их ласкал.
Я потянулся к ее губам. Зинка мягко, но настойчиво отстранила меня.
«Не надо, Саня! – попросила она. – У тебя все еще случится…»
Так и сказала – случится.
Однажды, когда отчима и мамы не было дома, я привел на крышу сеновала, в наш с Хусаинкой кубрик, Вальку-отличницу, самую красивую девочку в нашем классе. А может быть, и во всей школе. Валя не возражала. Проинструктированный Лупейкиным, я приступил.
Адольф Лупейкин авторитетно заверял: «Само получится!»
Само не получалось.
Валя была первой блондинкой в моей жизни.
Валя тяжело задышала и притянула меня к себе. На ухо она прошептала: «У нас ничего не получится. Мы еще маленькие. Мне будет больно… Поцелуй меня». Делать ей больно совершенно не входило в мои планы. Мы неумело поцеловались два раза, расплющив губы и стукнувшись зубами. Действительно, дальше – не получалось. Непонятно было – как?
Я старался не смотреть Вальке в глаза. Мы потихоньку спустились с чердака. В то лето мы перешли в восьмой класс. Нам было почти по пятнадцать. Деревенские дети быстро взрослеют. По разным причинам. В том числе и потому, что спят с родителями в одной избе – без перегородок. Да и домашние животные всегда перед глазами.
Валя спросила меня:
– А ты за родителями подглядываешь?
Я засопел и отвернулся. Отвечать не стал. Почему-то я решил, что обсуждать родителей не стоит. Даже с Валькой. Хотя кое-что я видел и слышал. Потому и перебрался летом на чердак.
Мама как-то сказала в ночи: «Он услышит!» Отчим ответил: «Ну и пусть слышит. Они уже с Хусаинкой вовсю!..» И добавил свое гадкое словечко.
Было слышно, как мама шлепнула Иосифа по спине и засмеялась. Чтобы не слышать повизгиваний Иосифа, я накрывал голову подушкой. Мама охала и постанывала тоже достаточно противно. Даже через подушку мне было слышно.
О случившемся у меня с Валькой в штабе я рассказал Хусаинке. Хусаинка был чеченец, кавказский человек. Он дружил с Лариской Тепленькой – дочкой командира воинской части, майора со смешной фамилией Тепленький. Сначала я тоже претендовал на Тепленькую. Но Хусаин отбил ее у меня. Несмотря на присущую горцам самоуверенность и ранний темперамент, опыт Хусаинки не сильно отличался от моего. Он только свирепо вращал глазами и выдвигал челюсть вперед, когда рассказывал, как он обжимал Тепленькую – ну, прямо всю обжимал! – когда они катались на лодке по Амуру.
Хусаинка сказал:
– Врешь, наверно!
– Что вру?
– Что у Вальки волосики растут. Ну… там…
– Правда!
– Под салютом всех вождей?!
– Под салютом всех вождей!
«Под салютом всех вождей» была самая страшная наша клятва.
Сильнее, чем «Гадом буду!»
– Если волосики есть, должно получиться, – задумчиво сказал Хусаинка.
В том-то и дело, что не получилось…
Я круто развернулся, рванул к Тане-гилячке на кухню и налил себе полную кружку синюшной браги.
Работяги разбрелись по кустам и палаткам. Праздник кончился. Кто-то набирал сеть для вечерней рыбалки. Кто-то сел за карты. Пузыревский заперся в своей каморке, сбитой из тех же дощечек, из каких был сбит наш обеденный стол. Недалеко, под тенистой талиной, пристроились Елизарыч и Аид. Они о чем-то степенно беседовали – два пожилых и уважаемых человека, Елизарыч наигрывал на гитаре. Перед ними на фанерке стояли две кружки холодного чифира. Чифир пьют охлажденным. Ни Борис Моисеевич, ни Елизарыч водку не употребляли. Изредка Елизарыч курил высушенную коноплю.
Мне они казались похожими на двух героев моего любимого писателя Флобера. Один – упитанный, торговец товарами Лере. С «жестоким блеском черных глазок», другой – поджарый, сборщик податей Бинэ. «Худощавый профиль Бинэ, склоненного над токарным станком». Что уж было говорить о самой госпоже Бовари! Эммой мне представлялась, конечно, Зинаида…
К тому времени я, помимо фени, старательно изучал классику мировой литературы, скопленную как в сельской, так и в интернатовской библиотеках. К чтению меня подталкивала любимая учительница Тамара Спиридоновна Скворцова. Она была у нас классным руководителем и преподавала русский язык с литературой. Да и Пузыревский был отменным книжником. И о женщинах, жаждущих любви, я знал не понаслышке.
Эмма Бовари, пробирающаяся в комнату Родольфа, и моя Зинаида, скользнувшая к возлюбленному в палатку. Неужели не помните?! В моей памяти с 16 лет: «Словно весеннее утро входило к нему в комнату. Желтые занавески на окнах пропускали мягкий золотистый полусвет. Эмма входила ощупью, щурясь. Капли росы, повисшие на прядях волос, окружали ее лицо нитью топазов. Родольф, смеясь, привлекал ее на грудь, и прижимал к сердцу».
Золотистый полусвет…
А каким же еще он должен был бы быть, если входила солнечная Зинка?
«О, Родольф… – медленно проговорила молодая женщина, склоняясь к его плечу. Сукно ее амазонки приставало к бархату его камзола. Она закинула белую шею, вспухшую от глубокого вздоха, и, изнемогая, в слезах, с долгой дрожью, закрыв лицо, отдалась».
Брага подогрела мое знание классики. Ведь сукно моего праздничного пиджака уже приставало к тонкому брезенту ее ветровки. Но пока она мне еще не отдалась.
По узкой тропе, незаметно, я направился к верхнему омуту. Излюбленное место, где купалась Зинаида. Крутой берег спускался к длинной галечной косе. И там был еще кусочек песчаного пляжа, словно специально намытый рекой для моей королевы.
Когда я подобрался к самому обрыву, кто-то крепко схватил меня за воротник. Купанием рыжей красавицы интересовался не я один. Хорошо замаскированные,
