Были такие лагеря – там не действовали даже воровские законы. Кровавые побоища с ножами и заточками: блатные шли на сук, урки – на вертухаев, и получить колуна мог любой.
Когда Елизарыч прокричал «Колуна хотите?», он обозначил границы предстоящей схватки: не до первой крови, а до смертельного конца. В криминальном мире закон: замахнулся – бей, обнажил ствол – стреляй, выхватил нож – наноси удар. Иначе ты будешь презираем воровским сообществом за «понты». Кто-то из нас должен был остаться на таежной косе навечно. С лицом, пописанным розочкой в кровь. С проломленным колуном черепом. С животом, проткнутым ломиком.
Упырь предал Жору сразу. Дико озираясь по сторонам и вытирая ладони о штаны, он отступал к перекату. Зина – лицо ее было белым, и веснушки проступали отчетливо – судорожно натягивала брюки и свитер. Она не плакала и не кричала, но то ли судороги, то ли рыдания без слез сотрясали ее грудь и тело.
«Сукой буду – попишу!» – я даже не прокричал, я провизжал страшную клятву уголовников. Жора, низко нагнувшись, нырнул головой мне навстречу. Нож он держал у ноги. Он хотел ударить меня снизу.
Он был один против нас троих. Но он нас не боялся.
Жора забыл про Зинку. В последний момент Зина ударила Жору сзади по лодыжкам – поставила подножку. И он рухнул лицом вниз на камни, прямо к нам под ноги. Елизарыч, как-то некрасиво, одной половинкой лица, улыбаясь, замахнулся топором. Скорее, он даже не улыбался. Он осклабился. Сейчас все должно было кончиться на страшной вечерней косе.
Над нашими головами раздался сухой выстрел.
«Всем лечь, руки за голову! Стреляю без предупреждения!» Пузыревский с пистолетом в руке стоял на берегу, в десяти метрах от нас. Тогда я не знал, что начальникам геологических партий положено табельное оружие. Не помню, что у него было в руке – пистолет или наган. Таким, со стволом навскидку, я видел Пузыревского первый и последний раз. Он хранил его в том же ящике, где хранились двустволка Зинаиды и ружья наших охотников.
Елизарыч и Аид рухнули на косу сразу же. Упырь упал почти в воду, на самом краю косы. Жора и так уже валялся на камнях. Остались стоять только мы с Зинкой. Ведь мы еще никогда не сидели в тюрьме и не отбывали срока на зоне. И мы не знали, что гражданин начальник с наганом в руке шутить не любит. С десяти метров и я легко продырявлю шкуру любого уголовника.
Я бросил бутылку. Стекло брякнуло о камни.
Пузыревский быстро спустился с берега. Он сказал Зинке: «А я ведь вас предупреждал, Зинаида Георгиевна! Выставляться не надо. Скромнее надо быть, Зинаида Георгиевна!»
Потом Пузыревский сокрушенно развел руками и обратился к Рабиновичу: «А вы, Борис Моисеевич… Туда же – с ломиком… А ведь интеллигентнейший человек!»
Он достаточно пренебрежительно махнул почему-то в нашу с Зинаидой сторону. Мне показалось, он говорил, обращаясь к бухгалтеру, не только с укором, но даже с какой-то теплотой в голосе. Насколько я знал тогда, последний раз Аид сидел за хищение в особо крупных размерах с конфискацией имущества. На Хабаровском нефтеперегонном заводе он торговал бензином.
Пузыревский подобрал нож-складень, который Жора предусмотрительно отбросил от себя. Поцокал языком, разглядывая знатную самоделку с наборной рукояткой, и резко скомандовал: «Оба! Встать! В лагерь не возвращаться! Никаких вещей не брать! Ксивари заберете в Сусаннино. Для хорошего зэка – сто километров не этап. Кейшер Елизарыч передаст. Вернетесь – девять грамм. Моркаташек им захотелось! Попались с закладом – к Некрасову в гости. И чтобы без шухера у меня!»
Пузыревский выгонял Жору и Упыря из отряда и объяснял им все доходчиво, на доступном обоим языке: «Дойдете до Сусаннино, получите в управлении документы. Мешок с кой-какими продуктами вам передаст Елизарыч (кейшер – продуктовая передача в тюрьме). Если попытаетесь вернуться, получите по пуле. Грудей (моркаташек) им захотелось! Ишь, чего удумали. Попались на преступлении – пойдете на новый срок. И чтобы без разговоров у меня!»
Меня заинтересовала новая фраза в блатном жаргоне «попались с закладом – к Некрасову в гости!» При чем здесь Некрасов? Поэт, что ли? Потом я узнал у Елизарыча, что Некрасов – надзиратель Питерского, до революции, централа. Отличался особой жестокостью. Не было арестанта, которого он не заковал бы в кандалы и не отправил на каторгу.
Жора, с мутными глазами, приподнялся на колени. Голова опущена, руки касаются гальки. Так и попросил, на коленях: «Начальник! Николай Иванович! Инструмент… Разреши забрать? Елизарыч принесет».
Пузыревский проработал с такими, как Жора, всю жизнь. И он знал, как нужно им отвечать.
«Не нужна вам труба, Георгий Дмитриевич. Вот ваш инструмент», – ногой он отбросил Жоре нож: «Забери выкидуху. Голодно будет – Упыря пощекочешь».
«Голодно будет – Упыря пощекочешь» – достаточно мрачная шутка Пузыревского, черный юмор. В долгий и трудный побег, особенно зимой, зэки-отморозки брали с собой неопытного новичка-«чушку». В тяжелый момент убивали, ели человечину.
Пузыревский без обиняков говорил Жоре, что он потерял и человеческое, и воровское достоинство.
Десять лет спустя я встретил Жору на сочинском пляже.
Моя первая в жизни поездка на южный курорт, профсоюзная путевка, честно заработанная на стройке века – БАМе. Лежал на песке, бездумно смотрел в небо, изредка заигрывал с пышнотелыми хохлушками и пил с ними «Изабеллу». Вечером, в тени каштанов и тополей, звенели цикады. Про вечный лед в бамовском Дусе-Алиньском тоннеле, построенном зэками после войны, вспоминать не хотелось. А утром – опять к ласковому морю.
Вижу: идет по пляжу фотограф-старик в жилетке на голое тело. Коричневый череп, редкий тогда «Полароид» на груди, на плече – смешная обезьянка в платьице. Дети курортников очень желали фотографироваться с обезьянкой. Фотография моментальная.
На плече у старика красовалась редкая наколка «Раб СССР».
Я пригляделся. Жора.
Те же редковатые зубы, тот же прищур быстрых глаз, та же вертлявость в движениях. Интересно – неужели работает? Я понаблюдал. Да нет, вроде бы не шарит по карманам. Действительно, снимает.
Тронул сзади за плечо: «Жора?! Георгий Дмитриевич…»
Старик втянул голову в плечи и как-то неловко, всем корпусом обернулся: «Я не Жора… Я – Иннокентий, Кочергин…»
Я помнил, что фамилия у Жоры была другая, какая-то хохлацкая – на «о». Типа – Санько или Малько. Но не Кочергин.
Он долго смотрел мне в лицо: «Поэт?!»
Мы оба расхохотались. Сразу снялась напряженность. Он расправил плечи.
Оба, потому что одновременно вспомнили то словечко, которым Жора охарактеризовал мою влюбленность на берегу протоки Сусанинской. На той самой косе, на которой мы хотели убить друг друга.
Посидели у абхазца-шашлычника на пластиковых стульях, за пластиковым же столом. Я купил – почему-то было в радость встретиться с Жорой –
