в кустах сидели Жора и Упырь. Оба были на сильном взводе. Лицо Жоры, ощерившееся мелкими и редкими зубами, сильно отличалось от лица, с которым он подносил свою трубу к губам.
Довольный, что прихватил меня, он прошипел на ухо: «Ну что, поэт-рифмострадатель! Третьим будешь?!» Намерения их мне стали понятны. Они решили Зинаиду изнасиловать. Меня Жора приглашал в сообщники. И сказано было, конечно, не «рифмострадатель», а другое гаденькое слово.
«Отпусти мальца, – попросил Упырь, – такой сеанс пропадает!»
На языке блатных сеанс – голая женщина. Или наблюдение за сексуальным объектом. В песне Юза Алешковского сеанс – окурочек с женской помадой на снегу…
Меня, конечно, возмутило то, согласимся, точное словечко, которым Жора обзывал меня. Он меня оскорблял. Настоящие урки, а уж тем более авторитеты, не используют в своем жаргоне матерщину… страдатель. Жора был блатным мастёвым, то есть настоящим, почти в законе, но, видимо, по пьянке использовал речь мужиков и лохов.
Я, к тому времени познавший речь и жизнь не только литературную, знал, что мне теперь делать.
Каблуком сапога – Жора стоял чуть сзади – я со всего размаха въехал ему между ног. Жора крякнул и воротник моего пиджака отпустил.
«Храп ты ломовой, – спокойно сказал я Жоре, – иди, играй на дудке начальнику! Зинку нахолить придумал? Давно тебе глину не месили. Я Адику шепну – мы из тебя сегодня всем кублом пеструху делать будем! Подштопаем петушка…»
Жора выпучил глаза. Он не ожидал такой прыти от поэта, пишущего стихи про светлую любовь «на душистом, чужом сеновале».
Именно так, спокойно и взвешенно, Елизарыч учил меня базарить с блатными в нервной обстановке. «Но базар фильтруй, – говорил он, – отвечать придется!» Сейчас «базар» не фильтровался.
Каждое слово в моей короткой речи требует расшифровки для нормального слуха.
«Храп» – наглый вор, отнимающий что-то силой, не по закону. «Ломовой» – имеет несколько значений: применяющий грубую силу при совершении преступления, а также тот, кто ищет защиты у тюремного начальства. Тут я намекал на заискивание Жоры перед Пузыревским. Поэтому далее следует оборот «иди, играй на дудке начальнику». «Играть на дудке» – буквально: заниматься оральным сексом. «Нахолить» – насиловать. «Месить глину» – опускать в камере униженного, делать из него гомика. «Кубло» – шайка, банда, воровское сообщество. «Пеструха» – гомосексуалист. «Шепну Адику» – доложу о случившемся положенцу, смотрящему на зоне за соблюдением воровских законов. В данном случае Адику, разбирающему все споры и вершащему справедливость среди шурфовиков нашего отряда. «Подштопать петушка» – ну здесь, думаю, любому ясно.
Оскорбление речью – едва ли не самое сильное оскорбление в уголовной среде. Я знал, что теперь мне «за базар» придется отвечать. Но я знал и то, что от задуманного Упырь и Жора не отступят. Тоже по закону бродяг. Мне оставалось одно: бежать за Зинкиной двустволкой.
Я рванул по тропе назад, в лагерь. Я не знал тогда, что все оружие, имеющееся на руках в отряде, Пузыревский запирал в длинном железном ящике в своей каморке и каждый день выдавал под расписку.
Двустволки в палатке не было. Дима храпел, неловко откинув голову. На щеке его сидел комар с отвисшим брюшком. Насосался крови. Комара я смахнул неловко. На щеке Дмитрия осталась полоска. Как будто кто-то чиркнул его ножом по лицу.
Елизарыч тревожно вскинулся, когда я бежал обратно.
«Упырь, Жора… Там, на косе… Зинка!» – прохрипел я на бегу.
Аид и Елизарыч были людьми, много повидавшими на своем веку. Им не требовалось особых расшифровок.
«Борис Моисеевич, вы ломик-то прихватите… Прихватите-прихватите – на всякий случай!» – Елизарыч вырвал из чурбака колун, маленький, аккуратный, но с тяжелым лезвием-клином. Топором на кухне я колол дрова.
Елизарыч бежал впереди меня.
Мне стало понятно, что Елизарыч, из семьи потомственных медиков, читающий на память стихи поэтов Серебряного века, знающий французскую поэзию, по жизни тоже – зэк. Зэк и уголовник.
Он бежал по-воровски – на полусогнутых, откинув худое, но жилистое тело назад. Он бежал почти вприсядку.
Топор он держал на отлете, в правой руке, а левую выкинул вперед, как бы отгораживаясь от предполагаемой на тропе встречи с врагом. И еще он постанывал и тонко взвизгивал. Я знал, для чего он так делает. Он распалял себя.
Елизарыч рассказывал мне, что урки, перед тем как ударить обидчика ножом или выстрелить в него из пистолета, разжигают в себе страсть убийства. Они могут истерично кричать, царапать лицо. А были и такие, кто в экзальтации чиркал себя ножом по руке. Вид собственной крови возбуждал и делал их бесстрашными.
Не знаю, как бежал Моисеич-Аид.
Он бежал сзади с коротким ломиком. Такими ломами, не тяжелыми, но острыми, зачищают углы шурфов.
Упырь, с расцарапанным в кровь лицом, захватил Зину сзади за горло и старался прижать ее плечи к песку.
Зинаида, голая, извивалась змеей и делала то, что на школьных уроках по физкультуре называлось упражнением «березка». Когда ты поддерживаешь себя руками под лопатки, а тело и ноги тянешь вверх.
Жора схватил Зинку за лодыжки и старался разодрать ее ноги. Раздвинуть.
Это мы, Господи!
Сколько времени длилась схватка на песчаном пляже у таежной протоки, я не знаю. Но ни Упырь, ни Жора, демонстрирующий по утрам в протоке мускулистость своего тела, ничего не могли поделать с Зиной. Правда, оба были пьяны. Жору мотало из стороны в сторону. Казалось, еще немного, и жертва вырвется из рук насильников. Никто не произносил ни слова. Только мычали и постанывали. Зина знала, что отсюда ей не докричаться, на помощь не звала.
Перекрывая рокот переката, Елизарыч крикнул с берега: «Эй вы, оползни! Колуна хотите?!»
Так же – по-воровски, на полусогнутых, топор на отлете, он пошел на них по центру. Аид, с ломиком наперевес, заходил слева. Я схватил камень-голыш, ничего другого под рукой не оказалось, и наступал справа.
И тут я увидел пустую бутылку. Не знаю, как она оказалась на косе. Может, Димон с Зинкой приходили сюда вдвоем любоваться закатом и баловались вином – бутылка была из-под «Маласовки», так у нас называлось плодово-ягодное дешевое вино. Может, ее принесла протока. Но я отчетливо увидел горлышко, слегка замытое прибрежным илом. Я схватил бутылку и ударил о камень. Теперь в руках у меня было оружие, которое урки называют розочкой. Горлышко бутылки с рваными краями стекла. Розочкой можно «расписать» харю любого уркагана. Я, в точности повторяя позу Елизарыча, присел, откинув тело на полусогнутых и пошел на Жору, обгоняя Елизарыча. Я ощерился и хрипел. Я стал уркой.
Я знал, что сейчас я попишу его.
Жора выхватил Финделя – нож-выкидуху. Он всегда его так называл – Колька Финдель. Такого ножа в отряде не было ни у кого.
Сейчас должно было случиться страшное – то, о чем длинными вечерами рассказывали у костра работяги, прошедшие беспредельные зоны.
