Я невольно поёжился, представив, что там, в Центре, могут ещё делать, но от своего не отступил. Обойдя по переулку несуществующий для всех кленовый скверик, я увидел, что дорожка переходит в пандус, ведущий в подземный гараж под зданием, а в цоколе над гаражом обнаружил наконец дверь "чёрного" хода, выходящую на небольшую бетонную площадку с металлической лестницей с перилами.
Дверь открылась, и из неё вышла стройная женщина в строгом деловом костюме явно от парижского кутюрье. Как и каждый нормальный мужчина я с трудом отличаю блузку от блейзера, но вот качество одежды улавливаю мгновенно. Женщина спустилась на бетонную дорожку и, уверенно цокая каблучками, направилась к тротуару. Странно, что в таком костюме она не воспользовалась иномаркой.
Заинтригованный, я повернул назад и пошёл за женщиной, по периметру огибая сквер. Близко знакомиться с ней я не хотел - хватит с меня вчерашнего "близкого" контакта с персоналом Центра, да и не с моим свиным рылом, тем более в стареньких куртке и джинсах, знакомиться на улице с такой расфуфыренной дамой, - но вот проследить, что она собирается делать в городе, не мешало.
Вышли мы на тротуар практически одновременно. Она - с бетонной дорожки, а я - с параллельного переулка. С одеждой женщины ничего не произошло, и это меня немного удивило. А вот прохожих, что расфуфыренная дама месит грязь модельными туфельками от стройки, - нисколько. Может, они её просто не видели? Женщина на мгновение замешкалась, и я, надеясь, что она пойдёт по улице к центру города, зашагал в её сторону. Но она неожиданно повернулась и пошла мне навстречу. Старательно кося глаза в сторону, я неторопливо шёл, и лишь когда между нами осталось шагов пять, посмотрел ей в лицо.
Сердце ёкнуло, и мой рот непроизвольно растянулся до ушей. И она ответила мне не менее открытой улыбкой.
- Фу-х! - облегчённо выдавил я. - Здравствуй, Татьяна...
Татьяна неожиданно споткнулась на ровном месте, чуть не сломав каблук, и, удерживая равновесие, нелепо взмахнула руками. Улыбка исчезла с лица, она недоумённо оглянулась.
- П-простите, вы - мне?! - с непонятным испугом спросила она.
Я застыл. Недоумение и испуг были неподдельными.
- Тат... - попытался выдавить я, но, наткнувшись на её холодный пристальный взгляд, осёкся. У женщины были лицо Татьяны, её фигура, наконец, её глаза! Но никогда глаза Татьяны не имели такого выражения!
Не успел я прийти в себя, чтобы хоть что-то сказать, как к обочине, прошуршав шинами по асфальту, подкатила давешняя "тойота". Та самая, которая минут пять назад трансформировалась в отечественный пикапчик.
- Извините, но вы ошиблись, - холодно сказала женщина и села в машину. И "тойота" тут же отъехала, унося от меня Татьяну - в этом я был уверен абсолютно! - но почему-то такую вот, не узнающую меня, не признающую, не желающую признавать!.. И говорящую почему-то с тем же твёрдым столичным акцентом, что и медсестра вчера ночью...
Не помню, сколько я там простоял, потерянно глядя вслед уехавшей "тойоте". Всё. Вот теперь мы простились навсегда. Так непонятно, а потому глупо, но окончательно и бесповоротно.
"Вот ты и выяснил, что хотел, - вяло подумал я. - И опять потерял смысл жизни..."
Даже не оглянувшись на здание Центра по делам беженцев, я поплёлся домой.
Я вошёл в квартиру и услышал, как на кухне кто-то размешивал чай в чашке. Ложка звякала по фаянсу, и этот простой, будничный звук был для меня сродни грому среди ясного неба. Я застыл у порога и боялся пошевелиться. Один раз я уже обманулся в этой квартире в своих ожиданиях. Двадцать пять лет тому назад.
Ложечка продолжала монотонно стучать.
И тогда я решился. Сердце обмерло в надежде, я сделал шаг... И остолбенел.
За кухонным столом сидел тот самый рыжебородый парень в хламиде и, размешивая чай, читал мою рукопись. При моём появлении он поднял голову и спокойно посмотрел мне в глаза.
- Здравствуй, Кудесник, - проговорил он. - Я обещал тебе прийти. Я пришёл.
Сердце моё оборвалось. Его место заняла пустота. Не было мне никакого дела до сумасбродной ситуации, когда автора посещает собственный персонаж. Бездонная тоска заполонила душу. Все рукописи бы сжёг, руки бы по локти обрубил, чтобы никогда не писать, - лишь бы за столом оказалась Она.
Летописец что-то сказал, но я не услышал. Лишь апатично отметил, как шевельнулись его губы.
"Так, наверное, сходят с ума", - безразлично констатировало сознание. По всем канонам сюжета мне полагалось при такой встрече грохнуться в обморок или заорать благим матом. Я не сделал ни того, ни другого. Вообще ничего. Впал в полную отрешённость.
Зато тело самостоятельно переместилось из коридора на кухню, село за стол, а глаза бездумно вперились в Летописца.
Жилбыл продолжал говорить, беззвучно шевеля губами. Нет, не обвинял он автора в его грехах, не укорял в безволии сюжета, не упрашивал изменить ход событий в повести. Знал он, что именно в этом произведении не автор строил сюжет, а сами персонажи.
Я не слышал его, не понимал, не хотел воспринимать, но холод его слов и тревожное обещание чего-то, звучавшее в них, пробились-таки сквозь панцирь моей апатии. Заизолированное сознание мелкими игольчатыми уколами с трудом проткнуло броню безразличия, и я, разлепив непослушные, одеревеневшие губы, спросил:
- Так чего ты хочешь?
Жилбыл оборвал беззвучную речь на полуслове и внимательно посмотрел мне в глаза. И тогда я, неверующий до мозга костей, увидел в его взгляде то, что истинные верующие, наверное, видят в Христе на иконах. Впрочем, может быть, я и не прав. Страдание и муку за весь род людской старались передать иконописцы. В глазах же Жилбыла было безграничное, всеобъемлющее понимание Создателя-Творца.
- Ничего я от тебя не хочу, - донеслось ко мне сквозь шум в ушах. Словно эховые радиоволны далёкой станции пробились через эфир на динамик приёмника. - Я прочитал тебя. Твою повесть и ТВОЮ ЖИЗНЬ. Ты выдохся. И не только как писатель. Ты уже ничего не сможешь ни придумать в своей повести, ни объяснить, что же происходит с самим тобой в реальном мире. Ты перестал быть Кудесником, ибо ему на роду написано всю свою жизнь целиком и без остатка сжигать в творчестве. А ты не смог. Поэтому ты сейчас и не можешь понять, откуда, почему и зачем появился в твоём мире Центр по делам беженцев, хотя был близок к разгадке, когда писал о слиянии Светлой и Тёмной сторон Волшебной Страны. Но тогда ты ещё мог творить... Теперь же ты очутился в моей шкуре и будешь поступать не так, как хочешь, а так, как за тебя решат. Прощай.
Летописец встал.
- Это тебе, - сказал он, положил что-то поверх моей рукописи и ушёл.
Как и куда - я не понял. Не было сил посмотреть вслед. Но звука захлопываемой входной двери не услышал.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
