— Выйду в отставку, ей-богу, опять голубятню заведу.
— Это ж не скоро будет.
— Не скоро, — соглашается Прончищев.
— Пожалуй, адмиралом тогда станете.
— Ты хватил, братец. Ну хоть капитаном 1 ранга. Прикреплю к шесту гюйс. «Равнение на гюйс!»
— А если кто из голубей ослушается?
Прончищев непреклонен:
— В клетку. На хлеб и воду.
Лоренц покатывается со смеху:
— Ваша светлость, так им же другого и не надо!
— Вот дурья башка!
Вскоре Лоренц по ходатайству Прончищева был зачислен в младший класс штюрманской школы.
Окончательно Лоренц влюбился в Прончищева, когда узнал: мичман тоже о плавании мечтает. И не куда-нибудь (он уже во многих местах был), а на север, в Ледовитое море, сыскать землю под названием Таймыр.
Говоря о Таймыре, мичман был серьезен, синие глаза его туманились.
ПЕРВЫЙ ЗАБАВЩИК
Под какими только флагами не приходили в купеческую гавань Котлина иностранные суда. Рашид бегал сюда едва ли не каждый день. Обладая цепкой памятью, он вскоре знал многие английские, датские, голландские слова.
По пути в Санкт-Петербург «купцы» обязательно заходили в Котлинскую гавань. Если осадка судна превышала восемь футов, то лишний груз предстояло выгрузить на острове. В противном случае корабли не могли войти в Неву. Для разгрузки заморским суднам всегда требовались лишние люди.
Рашид на своих кривоватых, крепких ногах ловко сновал по трапу, неся на загорбке то тюк душистого кофе, то плотно скатанный рулон английской шерсти, то коробки с китайским чаем, то корзины с апельсинами и лимонами, тмином или цикорием. В облаке этих ароматных запахов являлся домой. Прончищев сразу догадывался, чем занимался вестовой в свободные свои часы.
— Кофе разгружал?
Рашид сознавался:
— Маленько. Вот кулек. Голландец подарил.
По утрам вестовой приносил Василию чашечку кофе — «напиток в забаву прихотливым», как говорили тогда.
Рашид скорее не копил заработанные монеты, а коллекционировал их — такие они были разные и необычные. Придет время, прикидывал Рашид, куплю барину к свадьбе подарок. Например, английский градшток. Или компасные часы. А останутся денежки — гишпанские бусы для невесты.
Вот с невестой, правда, были нелады.
Василий Васильевич перестал ездить в Санкт-Петербург, не писал, как раньше, Татьяне Кондыревой.
«Получил отказ», — огорчался вестовой. Он хорошо помнил эту девчонку, Венеру-Фанеру. Надо же, какая стала гордая!
А мичман горевал. Это по всему было видно. Запрещал Рашиду вспоминать о Тане, произносить ее имя.
Рашид жалел барина, пытался угадать малейшее его желание. Василий Васильевич едва помнет в пальцах сигарку, Рашид стучит огнивом об осколок кремня. Щи всегда наваристы — барин щи любит! Гречневая каша пыхтит в котелке — живая каша, и все.
Из всех друзей Прончищева более всего приглянулся Рашиду Челюскин. У, рыжий! А ручищи — ой-ей-ей. Не дай бог, прихватит — ведмедь.
Рашид и ему зажженный фитилек к сигаре поднесет, и воды в тазике подаст помыться, и платье вычистит…
— Вестовой тебе достался, Василий. Такой… только вести добрые должен приносить.
— С детства растил. В детских моих играх был первый забавщик.
«Забавщиком» и прозвал Челюскин вестового.
Прончищев только дома такой веселый. В школе — строг, аки зверь. Рашид видел, как слушают его ученики. Бровью поведет — глазами поедают. Ну, уж мичман их допекает: «А как в море на якорь стать?» Рашид усвоил — смотря по течению. Ежели течение, скажем, ост и вест, то и якоря ставь ост и вест. Вот так.
Иногда барин задерживается. Рашид несет в школу обед.
— До вечера свободен. Иди.
Не только в гавань — еще путь проторил на острове вестовой. К боцмановой дочери — Катюшке.
Катюшка радости не скрывает:
— Рашид Махметыч, милости просим.
— Уж простите, Катюшка, что не звано.
— Что нам званые, лишь бы жданые.
На столе самовар, теплые калачи.
Хороша жизнь на Котлине!
Рашид вприкуску прихлебывает чаек.
— А как вы полагаете, Катюшка, — спрашивает Рашид, — как на двух якорях стать кораблю на море?
— Нам это неведомо.
Девушка игриво интересуется:
— А каково же течение?
— Наше течение бурное. Нет ему укороту.
— Что вы такое говорите, Рашид Махметыч? Не утонуть бы.
— С ручками и ножками?
— И с головкой.
Хохочут.
— Барин ваш тоже весельчак?
— Мичман, — неопределенно говорит Рашид.
— Мичмана разве не бывают веселые?
— Печаль у него.
— Какая?
— Была у него одна девица, наша, калуцкая. Любовь у них была. Теперь — молчок.
— Другой полюбился?
— То нам не ведомо. Мается Василий Васильевич.
— Хороша ли барышня?
— Хороша. Против не скажу. Я ее сызмальства знаю. Талант ей даден. Рисует.
О каменный мол тяжко и гулко наваливается море. Оно просится в гавань.
Рашид вздыхает:
— Неверные вы, девицы…
— Вам что жаловаться?
— Я не за себя. За мужеский род.
— А мужеский род — так ли он верен?
— Смотря по течению.
Катюшке нравится намеками и полунамеками вести разговор о сердечных влечениях. Ей обидно за мичмана, у которого любовная печаль.
— Барышня-то богатая?
— В том и дело. Деревень не счесть.
— А у барина?
— Что у барина? Его отец иной раз сам за бороной идет. Хоть и дворянского рода. Кавалер Полтавы!
Рашид покрутил в пальцах голландскую сигару — третьего дня табак разгружал, — запалил фитилек.
Катюшка улыбнулась:
— Вишь, какой огонек высекли. А богатство с бедностью, Рашид Махметыч, не стыкуются.
Рашид поразился умному замечанию боцмановой дочери.
Вынул из кармана апельсин.
— Угощайтесь.
— Спасибо. — Катюшка остренькими ноготками очистила апельсин, разломила напополам. Половину отдала Рашиду.
Рашид положил мягкую дольку в рот.
— Так бы и жил всегда на Котлине.
— А что же, барина вашего в экипаж запишут?
— Всяко может быть.
— Эскадры далеко ныне не ходят.
— Как сказать, Катюшка. Слышал, как Василий Васильевич разговаривал со своим другом. Поход дальний держит в голове.
— В турскую землю?
— Велика земля. Не одне турки на ней живут. Есть земли сибирские.
— Чего там делать флотскому человеку?
— А море Ледовитое?
— Нешто и вы туда пойдете?
— Куда барин, туда и я. Ниточка за иголочкой. Мы теперь по гроб жизни пришитые.
В РАНГЕ ЛЕЙТЕНАНТА
В конце января 1733 года братья Лаптевы, получив отпуск, нагрянули в столицу. Незадолго до того получили письмо от дядьки — хворает, одолела подагра, просил навестить.
У Дмитрия была особая причина явиться в Санкт-Петербург.
Солнечным морозным деньком братья ворвались в дом на Карповке, вход в который по-прежнему охранял многолапый якорь, похожий на спрута. Распахнули знакомую калитку, застучали башмаками по крыльцу, отряхивая снег, — горластые, напористые, точно собирались брать дом на абордаж. Суконные их шинели с мичманскими позументами, с красными отворотами дышали ветром, горьковатым турецким табаком, смолою корабельной обшивки.
Борис Иванович в белом дурацком колпаке, в шелковой рубашке лежал под ворсистым одеялом, предаваясь самым грустным мыслям.
Дмитрий сразу оценил обстановку. Служака галерного флота приготовился к близкой кончине.
— А, наконец-то! Не забыли старого хрыча. — Голос у старшего Лаптева был слабый, какой положено иметь умирающему.
— Ты — старый хрыч?
Дмитрий дернул нити игрушечного «Орла». В куполе колокольчика заплясали металлические язычки, рассыпав по горнице мелодичные звуки тапты.
— Марсовые, по вантам! — приказал Дмитрий.
— Вставать, нечего хворобе предаваться! — приказал Харитон.
Никакое лекарство так не целит, как бьющая через край молодая энергия!
Скоро дядька, облаченный в халат, сидел за столом; лицо его порозовело, одолжился румянца у пышущих морозом племяшей.
Дмитрий с трудом сдерживал рвущуюся из него новость.
— Помирать собрался, да?
— Так годы, Димушка…
— Отставить! — гаркнул мичман Дмитрий Лаптев. — До моего возвращения.
— Ты куда навострился?
— Я?
Новость была такова, что ее нельзя было выплеснуть как заурядную новостишку. Новость требовала облачения торжественного, звенящего всеми своими буковками репорта. И Дмитрий отрапортовал:
— Га-аспа-дин корабе-ельный мастер! Дозвольте сообщить, что племянник ваш, мичман Лаптев, в скором времени отбывает во Вторую Камчатскую экспедицию, предводительствуемую капитаном-командором Берингом!
