Флотский человек дядька! Оценил.
— Ну-у-у-у! Эте-те-те!
И никаких других слов не надо было Дмитрию. Своим изумленным восклицанием дядька все сказал.
— Заперся в своей берлоге, — ликовал Дмитрий, — знать ничего не знает! Весь Санкт-Петербург шумит. Экспедиция, экспедиция! А в нее зачислены многие наши парни — Прончищев, Челюскин…
— Господи, так сразу?
— Не совсем так. Прончищев, тот когда репорт подал! Я хоть и помалкивал до поры до времени, а мысль работала.
Борис Иванович повернулся к Харитону:
— А ты?
— Хоть один лапоточек должен на Балтике остаться.
— Хитер!
Из кухни доносились самые невероятные запахи. Борис Иванович обзавелся кухаркой и к приезду племяшей велел приготовить пиршественный стол. Был тут жареный поросенок, рыба во всех видах, заливная телятина, пироги со всевозможными начинками.
Борис Иванович, не спуская восторженных глаз с Димушки, поднял стакан с разогретым красным вином:
— К делу! За вас, племяши!
— А мы за тебя, за твое выздоровление скорейшее, — сказал Харитон.
— Коли так… — Борис Иванович сказал из Псалтири: — «Чтобы не отступало назад сердце наше и стопы наши не уклонялись от пути господнего».
— Берингова, — поправил Дмитрий.
— Пусть так.
— И за другие пути. Разве их нет? — сказал Харитон.
И Борис Иванович вновь примирил тосты братьев:
— Пусть так!
Говорил больше Дмитрий. Горячился, глаза его возбужденно горели. Он будет адъютантом Беринга. Сам командор нашел его. Пойдут искать западный берег Америки. Якутск. Охотск. Камчатка. А другие отряды… Господи, да была ли еще в России подобная экспедиция? Весь мир вздрогнет, когда узнает о намеченном походе!
Харитон помалкивал. Он не разделял восторг брата. Борис Иванович сразу почувствовал некоторую натянутость в их отношениях. Что-то разделило их. Это было ново. Всегда были согласные. Нешто Димушка рассержен на Харитона? Да за что? Может, за то, что за ним не последовал?
На крыльце загрохотали башмаки. В дверях стояли Прончищев и Челюскин.
Поздоровались.
Усмотрев на столе дивные яства, Семен воскликнул:
— Да мы вовремя пришли! Без промаху!
— Без промаху! — рассмеялся Борис Иванович. — Штюрмана знают свой курс. Усаживайтесь.
Челюскин схватил вилку, торжествующе поднял ее над поросенком.
— Да будет день, да будет мясо!
Прожевав кусок и вытерев губы, Челюскин сказал:
— Вы хоть знаете, откуда мы пришли? Из самого Адмиралтейства. Извольте поиметь почтение сидящему со мной об левую руку Василь Васильичу Прончищеву. Только что ему вручен указ о присвоении звания флота лейтенанта. Показывай указ, Василий.
— Указ, указ! — потребовал Дмитрий.
Прончищев смутился:
— Да полно. — И вынул из обшлага вдвое сложенный лист.
Дмитрий поднялся из-за стола, прочел:
— «Написать в ранг лейтенанта. Назначить командиром дубель-шлюпки, имеющей быть построенной в Якутске…»
— Виват! — крикнул Челюскин.
— Виват, виват! — подхватили все трое Лаптевых.
Харитон с особым интересом рассматривал адмиралтейскую бумагу.
— Однако! Обскакал ты нас в чинах.
— Обскакал! — поддразнил его Прончищев. — Теперя, ребята, держись!
Харитон лицедейски запричитал:
— А за меня некому порадеть. Век, видно, в мичманах ходить…
— Не плачься. Будешь лейтенантом. Я бы тебе хоть сейчас дал, — сказал Прончищев. — А то давай с нами. Будешь штюрманом.
— Удружил, называется, — запротестовал Харитон. — А сам-то небось капитаном.
— Я тебе уступлю свое место.
— Уступишь?
— А чего нет. Пожалуйста.
Харитон подмигнул Челюскину:
— Я всегда знал, кто мне истинный друг.
Борис Иванович спросил, как будет называться дубель-шлюпка.
— «Якутском», — сказал Василий.
— За «Якутск», парни!
— За «Якутск»!
— За «Якутск»!
Хорошо после многих лет разлуки собраться вместе!
Прончищев рассказывал:
— До сих пор не верю. Я ведь когда еще репорт подал. К приходу почтовой галеры бегал на пристань. Нет ответа. Все, думаю, никому ты не нужон, Прончищев. А тут вдруг на Котлин приезжает сам Беринг. В штаб зовут. Вижу мой репорт на столе. «Здорово, Прончищев». — «Здравия желаю, господин капитан-командор». Беринг обо мне все уже знал, наводил справки. Только одно и спросил, не по малодушию ли я хочу на Таймыр, не есть ли то мальчишество? Ну что ему сказать? Много скажешь, подумают — болтун. Мало скажешь — болван. Я ему байку тогда одну говорю. На «Диане» у нас служили два офицера-острослова. Все спорили, кто кого перешибет остроумием. Вот один глянул в подзорную трубу и говорит: «При моем зрении вижу на верхушке Адмиралтейской иглы комара, который правой ногой чешет левое ухо». Ждет, что скажет острослов-соперник. Тот не теряется: «Я не так зорок, как ты, но зато слышу, как этот комар поет песенку: „Не будите меня, молоду“». Беринг хохочет. Тут я и молвлю: «Господин капитан-командор, о Таймыре слух мой давно узнал, еще в дальние годы. Теперь зрением хочу увидеть».
— Ловко! — весело сказал Борис Иванович.
— Ну и закрутилось. «Не обижу твоего зрения», — пообещал Беринг. Через день вновь вызывает: «Пойдешь на Таймыр. Кого бы назвал себе штюрманом?» Кого-кого — я Челюскина назвал. Если он даст согласие. Вижу, попал. Беринг ведь Семку тоже знал. Отозвал его с корабля… Был у них разговор.
— Был, — подтвердил Семен. — Удостоился! Я, братцы, человек простой. Куда скоро пошлют — скоро ходи, ноги не расшибешь, и люди тебя похвалят. Я эту сентенцию одного компасного мастера всегда помню… Думаю, Балтийский флот без меня не осиротеет.
— Как сказать… — засомневался Борис Иванович. — Где второго такого рыжего на Балтике найдешь?
— За рыжего Харитон сойдет, — улыбнулся Семен.
Харитон Лаптев скорбно произнес:
— Вот так. Вместо лейтенанта наградили званием рыжего.
Борис Иванович притомился, прилег на койку.
— Пошли, ребята, прогуляемся, — сказал Дмитрий. — Пусть дядька пока все наши новости переживет.
На берегу Карповки, забывши о возрасте и званиях, парни устроили кучу малу. Челюскин наскочил на Харитона, подобрал под себя. С рыжей его гривы соскочила треуголка, ржал, как конь. Василий и Дмитрий навалились на Семена, растирая оттопыренные его уши снегом. Харитон вывернулся ужом, прыгнул поверх товарищей.
— Ах, так? — Втроем схватили Харитона, раскачали и бросили в сугроб.
— Нечестно — трое на одного!
Хохотали:
— А куда нам деваться? Нам теперь друг за друга стоять.
Слободские ребятишки с восторгом наблюдали за беснующимися парнями во флотских костюмах.
За овражком — окраина. От дороги справа чернели кладбищенские кресты, занесенные снегом надгробья.
Отстав от товарищей, Харитон и Василий шли рядом.
— Вася, дозволь спросить, Если не хочешь, не отвечай.
— Спрашивай.
— А как же Татьяна?
Прончищев промолчал.
— Разлюбил?
— Я люблю ее. Да вот так… Расстались. Родители знать не желают. Видишь ты, беден я.
— Да в ноги упади.
— От этого богатства не прибавится. За Таниным женихом полтыщи душ. Где равняться? Выставили меня из дома…
— Не горячись. С нею самой говорил?
— О чем? Посуди, что я могу ей дать? Наша служба, брат, не дает надежд на жизнь семейную. Какие блага я могу ей пообещать?
— Да любишь ли ты? — вскричал Харитон. — В любви нет расчета.
— Но есть гордость.
— О гордец! Ты ли это, Прончищев?
— Хватит об этом. Мне самому не легче. Но переступить через себя не умею.
Подошли к воротам кладбища.
— Почитаем надписи на могилах, — предложил Василий. — Вся жизнь человеческая перед тобой проходит. Вот смотри: «Жил он семьдесят лет, осмь месяцев, в трудах и среди святых писцев. От того очей лишившись зрения и принявши в жизни много терпения». Мир праху твоему, Петр Иванов Осипов! Хорошо прожил — больше семидесяти лет. В трудах…
Челюскин прочел:
— «Порфирий Трофимов Семенников скончался во Христе, быв ученых и мудрых ликов. Был муж он знатный, сведущий в книгах, всем благоприятный».
Харитон, отошедший к часовенке, смахнул снег с мраморной плиты. Разобрал потемневшую вязь: «Всяк путешествующий здесь к гробу присмотрися».
— А у тебя что?
Харитон молчал. Стало не по себе. Дурное знамение. Звучит как пророчество.
— Читай же!
— Да тут ничего особенного, ребята. «Прокопий Богданович Возницын, раб божий, в посольских делах был славен и гожий».
Задул влажный, пробирающий до костей ветер.
Слова зловещего надгробья не покидали Харитона всю обратную дорогу.
