не повторится и сейчас, а СМИ приглашали видных пропутинских деятелей поделиться своей уверенностью с читателями. Например, проправительственный кинорежиссер, генеральный директор "Мосфильма" Карен Шахназаров в интервью "Аргументам и фактам" сказал: "В этой информационной войне наши СМИ научились держать огонь и правильно отвечать. В Советском Союзе они этого не умели" (Грачев 2014). В других местах политики призывали россиян противостоять попыткам Запада "нарушить общественно-политическую ситуацию", представляя российские контрсанкции и критику Запада как оборонительные меры (Президет России 2014c).
СМИ были добрее к Горбачеву, чем к Ельцину, что соответствует общественным настроениям, в соответствии с которыми к первому относятся с пренебрежением, а ко второму - с недоверием (Левада-центр 2017). Хотя политики и журналисты приписывали Горбачеву некоторые "ошибки" эпохи перестройки, в целом СМИ склонны были инфантилизировать его, изображая наивным в отношениях с Западом: если Ельцин был козлом отпущения, то Горбачев - просто дураком. СМИ также называли усиление агрессии США при Рейгане фактором, способствовавшим уступкам Горбачева Западу, представляя готовность последнего советского лидера пойти навстречу бывшим врагам СССР как признак слабости (Чигишов 2014i: 1.20.01). Все источники представляли Горбачева как манипулируемого циничными западными (под влиянием Запада) политиками (Зубов 2009), при этом часто подчеркивалась невинность и наивность советских политиков - еще один способ повторения российской виктимности.
Эта характеристика вписывалась в более широкие усилия истеблишмента по делегитимации постсоветского миропорядка и переписыванию консенсуса, достигнутого после 1991 года. Договор INF повторялся как особенно вопиющий символ утраты стратегического баланса и паритета после 1985 года. Подписанный Рейганом и Горбачевым в 1987 году, договор был представлен в источниках как выгодный Западу за счет России. Хотя СМИ в целом обвиняли американцев в сегодняшнем разрыве договора, источники, освещавшие эту тему ("Лента", "Аргументы и факты", "Российская газета", правительство, "Вести недели"), также подчеркивали неправоту договора (см., например, "Российская газета" 2014b). Многие другие соглашения, подписанные в эпоху перестройки, также были представлены как несправедливые ограничения современного российского суверенитета и охарактеризованы как предвестники тогдашних - и нынешних - унижений и бесчестья, о которых говорится в нарративе "диких 1990-х" (Lenta 2014c, 2014d; Дивеева 2014). СМИ использовали эти договоры как метонимы постсоветского международного порядка, одновременно оправдывая их расторжение и используя их для контекстуализации ухудшающихся отношений с Западом.
Сравнения СМИ с горбачевской эпохой также обозначили специфическую российскую "постревизионистскую" интерпретацию холодной войны, в которой конфликт якобы был обусловлен давно укоренившейся русофобией, а не идеологическим антикоммунизмом. По словам одного из журналистов, "США продолжают реализовывать свою геополитическую доктрину в отношении России, которая известна под названием "Анаконда". Первая петля змеи затянулась, когда они разрушили Варшавский договор. Вторая - когда разрушили Советский Союз" (Бойко 2014). Хотя эта историография относится к разочарованиям 1990-х годов (Печатнов 2017), в СМИ она стала неоспоримой точкой зрения на холодную войну. Чтобы поддержать этот аргумент, журналисты брали интервью у внешних участников, обладающих привилегированным знанием этого периода, таких как бывшие диссиденты и советники США, например Александр Зиновьев (Чигишов 2014h: 1.38.00) и Дмитрий Михеев (Панкин 2014), причем последний утверждал, что единственная разница между тем временем и 2014 годом заключается в том, что теперь Россия не сдастся. Такая непреклонность, повторяемая во многих источниках, якобы способствовала бы символическому возвращению к статусу великой державы и стабильности позднего СССР - аргумент, который становился все более доминирующим по мере развития охвата (и экономического кризиса).
Возвращаясь к Брежневу
Чтобы поддержать аргумент о том, что Россия восстанавливает престиж, сопротивляясь давлению Запада, СМИ и политики утверждали, что страна возвращается к идеализированной и воображаемой эпохе самостоятельной стабильности при Брежневе. Этому "возвращению" якобы способствовала готовность и способность Кремля защитить себя от нападок Запада. Эти аргументы были наиболее заметны в материалах после введения контрсанкций в августе 2014 года, а затем в сентябре и октябре 2014 года, когда последствия контрсанкций стали ощущаться и широко обсуждаться. Соответственно, этот конкретный аргумент функционировал не только как отвлекающий маневр, но и почти как лекарство и разрешение травмы, пережитой после распада СССР, - средство ухода в ностальгию по своей (позднесоветской) молодости.
Хотя полное описание СССР брежневской эпохи выходит за рамки данной главы, отсутствие ссылок на экономический спад после 1973 года, неспособность сельского хозяйства прокормить города, политические репрессии и антисемитизм создали, мягко говоря, нереалистичный образ. Представление правительством и СМИ брежневской эпохи в почти исключительно позитивных терминах в очередной раз было облегчено отказом от упоминания коммунистической идеологии, которая могла бы напомнить аудитории о некоторых негативных аспектах того времени, включая ограничения свободы слова и передвижения. Вместо этого СМИ подчеркивали якобы существовавшую в СССР стабильность, высокий уровень жизни и международное признание. СМИ представляли нынешнее отсоединение России от Запада как процесс нормализации, возвращение к тому, как все должно быть, кратко сформулированный в "Ленте" так: "Ничего плохого не случится, если мы возьмем все хорошее из СССР, потому что там было много хорошего, больше хорошего, чем плохого" (Lenta 2014e).
Чтобы воспользоваться советской ностальгией, СМИ использовали высоко персонализированную риторику и образы еды, продвигая концепцию патриотического (не)потребления (Skvirskaja 2017), где употребление или неупотребление определенного продукта становится символом патриотизма. Здесь также присутствовал классовый элемент: подавляющее большинство россиян не могут часто позволить себе настоящий французский бри или итальянский пармезан, и поэтому, скорее всего, не особенно пострадали, когда оба продукта были запрещены в рамках "импортозамещения". Такая корреляция между богатством и европейскими продуктами позволила СМИ обвинить в эпикурействе тех, кто критиковал контрсанкции, превратив позиции "за" и "против" контрсанкций в обозначение более простого и осмысленного образа жизни в прошлом и потребительских ценностей нынешней оппозиции соответственно. Пожалуй, самым ярким примером этой линии атаки стала Ульяна Скойбеда, язвительно писавшая в "Комсомольской правде":
Я не знаю, как далеко зайдут санкции. Но главное, что уровень жизни на самом деле не эквивалентен уровню счастья. Мои родители, поколение, которое было молодым в 1980-е годы, жили гораздо более духовной жизнью, чем я. Они читали все новинки литературы, подписывались на самые модные периодические издания, собирались на кухнях, обсуждая все это.
Мне очень жаль людей, которые считают наличие широкого ассортимента колбасы победой демократии. Как жаль, что мы не можем разделить общество: справа - те, кто хочет возвращения СССР со всеми его плюсами и минусами, слева - те, кто хочет колбасы. Единственное, что можно сделать с такими демократами, это сказать им, чтобы они уезжали: мир большой, стран с колбасой много.
Скойбеда 2014c
Насмешливый тон такого освещения сводил к минимуму вполне обоснованные опасения многих по поводу роста цен более чем на 13 процентов. Он также основывался на советских утверждениях о том, что прозападные симпатии коренятся в жадности и потребительстве.
Противопоставление пустого Запада и содержательной
