Джаспер прекратил наши отношения, африканец приобнял меня. Он начал говорить тише и медленнее, словно боясь сказать что-то резкое:
— Il avait eu une fiancée66, — он делал большие паузы, глядя на меня.
Он продолжал говорить. Оказалось, о невесте Джаспера знали все. Он сделал ей предложение ещё в Африке. И Лионель, и Джаспер знакомы с ней с детства.
Но приехав в наш город, жених вдруг решил: до свадьбы он в праве любить… кого хочет. Начались знакомства. Одна девушка даже попала в психиатрическую больницу, расставшись с ним. Зачем ему надо было добиваться любви разных пассий, Лионель до сих пор не может взять в толк.
Правда, у героя — любовника есть своя теория, почему ему это можно. Да, он как раз писал диссертацию по философии на тему идеальной любви. Лионель этого не понимает: Джаспер — философ, а Лионель — программист и не разбирается в философии.
Габонец достал телефон. На фотографии — Джаспер с женой. Да, он женился на этой девушке как раз месяц назад. Когда мы только познакомились с Джаспером, первый образ, который возник у меня в голове — цветок с красными лепестками на тонком стебле.
Девушка, которая теперь стояла рядом с ним на фотографии — ниже его ростом. Плотное телосложение: массивные плечи, широкие бёдра. Приобнимая, он опирается на неё, так словно без неё — его унесёт ветром. Она улыбается сдержано, точнее — её лицо серьёзно. Он улыбается во весь рот. Словно цветок на тонком стебле наконец нашёл себе опору.
Я думала, что забыла Джаспера. И уж никак не ждала, что слёзы хлынут у меня из глаз, да ещё так сильно. Лионель принялся утешать меня: он начал говорить: мол обязательно найдётся мужчина, который полюбит меня, разглядит во мне что-то ценное и который…
Я залила слезами рубашку и очки. Стало холодно, мокро, а внутри что-то отдавало тупой болью.
Африканская справедливость
— Tu m’as écrasé67! — произнёс Доминик и хотел идти дальше. Но я переспросила. А, я не знаю такое слово? Сейчас он объяснит. Это то, что делают с яйцом, если на него наступить. Мы уже спускались к воде.
Мне на остановку? А ему надо зайти в магазин очков. Да, он будет признателен, если я ему помогу: надо посмотреть оправу, узнать цены.
— В Руанде детей наказывают не за провинности, а просто так. И я уверен: сейчас ничего не изменилось, — Доминик разломил хлеб. Мы снова стали видеться каждый день. Точнее, вечер. Кафе напротив университета закрывалось в десять. Мы успевали зайти туда, перед тем как он садил меня на последний автобус и шёл пешком до общежития.
— Зачем так наказывать детей?
— Чтобы они чувствовали, что мир — несправедлив, — Он горячо защищал эту картину мира. Ребёнок должен увидеть: вокруг — несправедливые, злые, корыстные люди. И тогда он не будет разочарован, как бы с ним ни обошлись. А доброту будет ценить.
— Видимо, такая философия и привела к геноциду. Если бы народ ждал справедливости, люди не стали бы в этом участвовать, — смотрю на него: обидится за Руанду?
Он возражает: есть людская справедливость, а есть промысел Божий. На этот промысел и надо рассчитывать! Если человек умер от геноцида, то, видимо, он отошёл в лучший мир, и это для его же блага!
Зелёная лампа на столике. Мягкий свет. Доминик теперь часто рассказывал о тюрьме.
— Notre prison était aussi grand68, — Доминик окидывает взглядом университет. Его видно из окна кафе: одно здание с массивными колоннами, два других — не менее массивные. Весной часть этих зданий утопает в сирени. В городе есть как минимум десяток корпусов нашего университета. Все они составляют значительную часть улиц, на которых стоят. Тюрьма, по словам Доминика, не уступала размерами нашему университету.
Камера. Несвежий запах. Постоянное прикосновение к какому-нибудь телу: внутри много народу. Обычно заключённого обвиняли в преступлении, которое он не совершал. Затем били, и человек соглашался со всем, что ему велели.
За Домиником пришли, когда он учился в школе. Урок биологии. Ему сказали: срочно зайти в кабинет директора. Там его ждали…
Поначалу, казалось, это скоро кончится. Его обязательно оправдают и скоро выпустят! Особенно так думалось по ночам.
Даже при своём маленьком росте Доминик не мог лечь и выпрямиться: слишком много людей. Их нельзя потревожить: если толкнуть соседа, тот толкнёт другого… А в камере — сумасшедший. Если проснётся — закричит. Есть ещё один — у него опухоль. Ему бы сейчас — в больницу, к капельницам, туда, где есть хотя бы кровать! Но он здесь, в камере. Если проснётся — застонет. А его никто лечить не будет: он скоро умрёт. Да и лекарств для него нет.
Лекарства. Если бы надзиратель знал, что сделал Доминик! То не сидеть бы ему сейчас за этим столом с зелёной лампой и не есть картошку с рыбой!
— Je réfléchissais en regardant par la petite troue dans le mur69, — он посмотрел вверх, словно опять увидел эту щель. Ночью, скрючившись, упираясь головой в чьи-то колени, а ногами — в стену, он смотрел на щель в стене. Это вместо окна. Там — небо. Звёздное, видно многие созвездия. Не как здесь — в дымке от заводов.
— Я молился. Не о том, чтобы Господь вытащил меня, нет — на свободе меня могли убить в любой момент. Я просил, чтобы Он помог мне понять, для чего мне эти испытания. И конечно, я не мог даже предположить, что окажусь здесь, — его лицо просветлело и как будто разгладилось.
Тем временем в центре адаптации всё менялось. О том, что там происходило, я узнала частично от Хорхе, частично — от Агомо и Квинси. Что-то рассказал и Доминик. К слову, о том, с кем начальник изменяет жене, почему-то знал каждый второй иностранный студент.
Что стало последней каплей для Буровой? Подарки, которые она должна отправить жене и возлюбленной своего начальника? Или тот факт, что он кричал на неё: якобы она их перепутала? Хотя она старательно запаковала коробку с феном в красную обёртку, а коробку с новой мультиваркой — в голубую. Мультиварка — точно для жены. А фен — для той девушки. Он ещё рассказывал, как она сломала свой, когда в её комнату вошла китаянка и смешно попросила хлеб.
— Что с отчётами? — Бурова отметила, как сухо он спросил об этом. Один отчёт о количествах новых иностранных студентах и местах, которые ещё остались. Места надо бесконечно пересчитывать. Он
