Впрочем, приятно было смотреть и на парней. Отлично причесанные, со вкусом одетые, они были как-то отборно красивы, даже элегантны. Продумана каждая деталь одежды, прически: ярко, но не крикливо. Когда компания разместилась за стойкой, каждого хотелось рассмотреть в отдельности, как диковинку. Являлось желание подойти и погладить. А потом унести домой и где-нибудь пристроить в качестве комнатного украшения.
Барменша сновала за прилавком, млея от счастья прислуживать златоволосому вожаку «цыган». Вдруг он спрыгнул со своей табуретки и направился к их столику.
— Приятного вечера, — сказал он всем. — Здравствуй, Женя. Мне показалось, что ты позвала меня. Разве нет? Разрешите присесть?
Все промолчали, Женька мерила его ледяным взглядом, но это ничуть не смутило гостя. Дружелюбно улыбаясь, кивнув каждому, он сел. Это была очаровательная наглость, надо было прогнать его, одернуть, но, странно, у Сурена не хватало решимости. Артем тоже с недоумением, но как-то очень пристально разглядывал светловолосого пришельца. Крепок, ловок, руки загорелые, мускулистые. Ярко-синие глаза смотрели умно, весело, с обескураживающей искренностью.
— Александр Густавович Черных, проще — Саша. Ииженер-конструктор. Своих друзей, Женя, можешь не представлять: угадаю сам, кто они. Вы, судя по форме, летчик, но не здешний, приезжий. Убей бог, не знаю, почему так подумал. А вы ученый, и не потому только, что ужинаете в Доме ученых.
— А почему?
— У вас ироничные, чуточку грустные глаза настоящего интеллектуала…
— Благодарю за комплимент. А вы цыган?
— Цыган? — Он рассмеялся. — А почему бы и нет? Саша Черных — цыган из табора! Годится для афиши. Правда, Женя? — И так как Женька не ответила, Саша продолжал: — Быть цыганом, наверное, благороднее, чем никудышным инженером, ведь правда? А вообще я бы не хотел быть ни инженером, ни каменотесом, ни синим, ни черным, ни Иваном, ни Фрицем. Быть никем — вот моя мечта.
— Что-то не очень, простите, понятно. Как это — никем, коли, как представились, вы инженер?
— Чем не горжусь. Мое призвание — не иметь призвания. Не иметь званий. Я бы хотел заявить о себе: «Я — никто! Я ничье ничто!».
— Кто же вам мешает? — спросил Артем. — Наберите побольше воздуха в легкие и крикните: «Я — никто!». Только разденьтесь догола, а то не поверят.
Посмеявшись вместе со всеми, Саша пояснил, что так бы и должен поступить соответственно убеждениям своим, но слаб человек! Довлеет над ним беспощадная сила куска хлеба, заставляет натягивать унизительные вериги обязанностей. А ведь человеку, кроме бутерброда, в сущности, нужен лишь свет солнца и свобода.
Пока Саша говорил, за его спиной в своем шиньоне с букольками выросла, как добрый дух в сказке, барменша. На подносе бутылка шампанского и роскошная кисть винограда на тарелке. Не оглянувшись, славно все это само прилетело по воздуху, Саша принял бутылку.
— Приправим философию добрым бокалом, — предложил Саша.
— За знакомство. За тебя, Женя.
— Не стоит пить за меня, — процедила сквозь зубы Женька. — Тебя ждет твоя… свита.
— Конюшня, — усмехнулся Саша. — Подождут. Спасибо, Симочка, — поблагодарил он барменшу, которая была постарше его лет на двадцать. — Уйми, пожалуйста, Софи, обращает на себя внимание. Знаете, кто эта девушка? Итальянка из Венеции. Ужасная дура, хотя и студентка. Пьет как лошадь, конфеты пудами ест и хохочет. Ей давно надо быть в Москве, а она тут околачивается: песни мои полюбила…
Нет, теперь Сурен окончательно запутался, ничего не понимал. Этот белокурый «хиппи», итальянка из Венеции, «конюшня»!.. А при чем тут Женька? Что у нее общего с этой компанией? И какого рожна с ревнивой ненавистью она оглядывается на стойку, где стрекотала «конюшня», хохотала и качалась на табуретке пьяная Софи?!
Боже праведный, да что же это? Неужели не Артем, а этот златокудрый ангелок? Но это же невозможно, нелепо, странно! Сколько в этом «Я — никто!» самовлюбленного кокетства, провинциального кривлянья! Москва давно переболела «хиппозией» подобного сорта и, забыв про нее, изобретает новые забавы. А Женька?! Неужели она не видит, как дешево примитивное жеманство этого инженерика? В Артеме есть мужественность, ум, бывалость, а тут что?
— Дамы и господа, есть предложение, — сказал Саша. — Я немножко пою и, если мне будет позволено, изображу что-нибудь. В благодарность за оказанную честь быть принятым в вашем обществе. И в честь нашей дамы. Женечка, будь добра, принеси гитару. Впрочем, не надо. — Он повернулся к бару, щелкнул в воздухе пальцами. И «конюшня» поняла: гривастый «гидальго» с усиками снял со спины азиата гитару и, неся инструмент на вытянутых руках, с поклоном подал Саше. Хохмил! Нагнувшись, шепнул ему что-то на ухо и, подмигнув Женьке, удалился.
— Я спою один свой старый романс: «Смейтесь, любимые тени». Однажды он понравился Евгении Павловне.
Однажды! Значит, они виделись, надо понимать, и виделись много раз!
Хотят его слушать или нет — Саша не поинтересовался и, глядя не на гитару, а в окно, легонько коснулся струн.
Бог знает, о чем была песенка! Какая-то наивная фантазия о том, что, когда город спит, тени людей собираются вместе и смеются над людьми, упрекают их в том, что они слепы, коварны, жестоки, вероломны.
Раздались аплодисменты, в дверях образовалась толпа, седые соседки, рукоплеща, молодо закричали: «Браво! Бис!». Их пожилой кавалер учтиво приподнялся, выразил восторг и горячую благодарность. Саша, ни на что не обращая внимания, продолжал тихо наигрывать мелодию.
— Хороша у вас гитара, — не выдержал Артем. — И поете вы… красиво.
Саша будто ждал этого, улыбнулся:
— Спасибо. Ваша похвала мне дорога. Комплимент за комплимент: у вас правдивое, волевое лицо. Наверное, такими были варяги: богатыри-дети. Я понимаю: в вашей похвале есть доля снисходительного презрения ко мне, к моей болтовне и моей песне. Женечка, я рад, что познакомился с твоими друзьями, и когда-нибудь я напишу песню: «Друзья белой ласточки». К примеру: летчик любит девушку с белыми волосами и, летая среди белых облаков, мечтает о ней. Однажды он узнает, что девушка любит другого, и это ранит его стальное сердце. Он бросает свой самолет на скалу и разбивается насмерть.
— Как пошло! — сказала Женька, даже не обернувшись, она смотрела в окно.
— Верно, Женечка! — заликовал Саша, — Но если судить строго, даже прекрасные старые романсы немножко банальны, немножко пошлы.
И опять сладостные переборы гитары, постепенно переходящие в громовые аккорды, опять чудом меняющийся Сашин голос и слова напева о том, что, полюбив, мы на утлом челне отправляемся за счастьем в океан, а находим смерть.
Посреди песни подошла и стала за спиной певца барменша. Заметив «Симочку», Саша вопросительно поднял бровь. Она кивнула. Увенчав песню полнозвучным громовым аккордом, Саша мягко положил руку на струны, и песня медленно угасла.
Он встал, улыбнулся:
— Честное слово, рад был познакомиться. Но нам пора, мы уходим. Извините, вашу даму я увожу. Нам накрыли в банкетном зале. До свидания. Пойдем, ласточка моя.
И «ласточка», очнувшись от забытья, поднялась и пошла, забыв на столе изжеванный цветок. Она даже не оглянулась, шла через зал, опустив голову, беленькая, беззащитная, с завязанными ленточкой волосами. Сурен запоздало вскочил, чтобы вмешаться, остановить Женьку, но Артем взял его за локоть. Они переглянулись. И правда, хорошее лицо у Артема. Спокойное, умное. Рядом с таким человеком даже потерпеть поражение не так стыдно.
— Как я понимаю, мы оба опоздали, — сказал Артем. Улыбка у него была с еле заметной горчинкой.
Опоздали? Значит, все верно: он приезжал к Женьке. Странный человек этот летчик! Обо всем догадался и помалкивал. Ни единого лишнего слова!
— Видимо, вы правы, — согласился Сурен. — Но убей меня бог, если я что-то понимаю! Я знаю Женьку пятнадцать лет, гордости у нее на десятерых, и вдруг — «ласточка моя»! Женька — и этот аккуратненький «хиппи» в провинциальной интерпретации! «Я — никто!» Экая дешевка, господи, и Женька этого не видит?!
— Может, она видит что-то другое?
— Ничего «другого» в этой публике нет, Артем. Я нагляделся на таких вот пряничных робеспьеров в Москве. Балованные кривляки, падкие на все пряное.
— Поет он хорошо, — вздохнул Артем. — И голос есть, и талант.
— Поет с талантом в ресторане и халтурит на работе. Даже в науку наползли эти певуны, в лабораториях запахло рестораном. Никак не возьму в толк, почему общество содержит их, не стремится от них очиститься?
Артем покачал головой:
— Люди — не морковь на грядке, не прополешь. Что рождается, то и живет. Другое дело — почему рождается. А мне, признаться, жаль его: пропоет голос по кабакам.
— А Женьку вам не жалко?
Давно Сурен не был так зол: куда девалась его привычная сдержанность, чувство юмора! Что делает с человеком ревность! Сурен понимал: он глупо обнажается перед Артемом, но сдержаться не мог. Он всегда презирал этих развеселых гитаристов, и вот один из них увел самое дорогое, что было у Сурена, — Женьку. И как все пошло и плоско: «Пойдем, ласточка моя»! Ласточка! К Артему он ревновал бы Женьку совсем по-другому: он уважал Артема, и ревность к нему не унизила бы Сурена. Но этот золотоголовый одуванчик!
