Вопящего, исходящего мольбами Тараса, жену его, простоволосую рябую бабенку, и четверых детей от шести до пятнадцати вывели на улицу. Две девочки – самые младшие, шли следом, ничего не боясь. Им и в голову не приходило, что взрослые способны на плохое. Чтобы наказать меня за дерзость, лейтенант схватил меня за шиворот и подвел к шеренге, выстроившейся перед стеной дома со стороны улицы.
– Пощадите!.. – кричал Тарас, падая на колени. Жена его уже давно сидела на земле, ее не держали ноги. – Я же помогал!.. я борец с советской властью!.. я ненавижу ее!.. мы всей семьей гадали, когда вы…
– Огонь! – скомандовал оберштурмфюрер – белокурый красавчик с рыбьими глазами…
Грохот автоматов, стук гильз, треск разрываемой плоти…
Не отпуская моего воротника, бравый фельдфебель волок меня вдоль по улице, а я все не мог оторвать взгляда от изувеченного тела шестилетней девочки… в платьице в горошек… и куклы в ее руке…
На полпути до церкви с потускневшими куполами и закопченными стенами я наконец-то обрел способность соображать. Сочетание слов «концентрация» и «центр» прямо указывало на то, что очень скоро я окажусь среди себе подобных. Не врачей, а советских. Так и вышло. Какой-то немец пинком вбил меня в проем двери здания, над дверями которого висела пробитая несколькими пулями табличка. «Клуб», – написано было на ней. Был бы я простодушной скотиной, я бы поверил в намерения эсэсовцев показать нам немецкую романтическую комедию. «Трое с бензоколонки» с Лилиан Харвей и Вилли Фричем в главных ролях, например. Бабские причитания под угрюмое молчание мужиков и выкрики имен в полутемном зале с парой десятков рядов сколоченных скамей – вот мои первые ощущения от помещения, в котором я оказался. И – полная беззащитность перед будущим.
– Мазурин! – крикнул я.
– Мазурин!..
– Гей, хлопец, ходи до мене! – Глядя на меня, дед в шляпе с обвисшими полями и такими же тянущимися к полу усами махнул мне рукой.
Я пошел «до мене», качаемый из стороны в сторону мечущимися людьми. Чьи-то локти и колени упирались в меня, чьи-то тела преграждали путь, но я упрямо шел к деду. Зал с дощатым полом, где крутили киноленты, был похож как раз на кинозал во время объявления пожарной тревоги. Протиснувшись наконец к импровизированной сцене, где иногда проводились и собрания сельчан, я увидел страшную картину.
– Вас тут двое чужаков, так не его ли ты кличешь? – раздался откуда-то снизу спокойный голос.
Присев, я увидел мужчину средних лет с окровавленной тряпкой в руках. Он сидел на корточках над лежащим на спине человеком. И одежда последнего мне была хорошо знакома. Эти суконные штаны, серая, тогда еще чистая, а теперь заляпанная кровью косоворотка…
– Мазурин!..
Отстранив в сторону мужчину, я опустился на колени перед лежащим.
– Черт тебя побери, Мазурин! – Я мял пальцами его лицо, поворачивая голову из стороны в сторону.
– Прицельно угодил, гад, – прошептал чекист. Он находился в шоке от случившегося.
– У него выбит глаз, – доверительно доложил мужчина, прижавшись ко мне плечом. – Динамическое повреждение. Глаз вытек, рана чистая, но я боюсь за гнойный иридоциклит, и эндофтальмит исключить тоже нельзя. Больной говорит, что его ударили рукояткой ножа, а это значит, что в рану могли попасть инородные тела, частицы металла например… Инфекция распространится, и можно ожидать сидероза. – Он спохватился. – Впрочем, простите… Я разговариваю с вами как на симпозиуме, а вы ведь…
– Ничего, я привык к симпозиумам. – Взявшись рукой за лицо чекиста, я осторожно поворачивал его голову так, чтобы лучи света освещали рану. – Я могу сказать вам, коллега, что сидероз можно исключить. Рана чиста. Я думаю, все ограничится температурой и болезненными ощущениями. Но без двадцатипроцентного сульфацил-натрия и полупроцентного раствора тетрациклина нам не обойтись.
Мазурин зашевелился.
– Ненавижу докторов… Вы можете по-человечески сказать – я жить буду?
– От этого еще никто не умирал, – машинально бросил я свою любимую в больнице НКВД фразу.
– А видеть?!
– Человеку на то и дается два глаза, чтобы, случись что с одним, он видел другим, – рассудительно объяснил ему мой коллега.
– Так я тем видеть не буду, что ли? Тем, который болит?
– Нет у тебя того глаза, о котором ты говоришь! – рассердился я. – Вытек твой глаз! Заткнись, Мазурин, и лежи спокойно!
– Ма-а-ать моя-я… – И капитан затих.
– Что вы полагаете необходимым в этой ситуации? – поинтересовался у меня мужчина. – Помимо давящей бинокулярной повязки, разумеется?
Я глубоко вдохнул и с шумом, который, впрочем, не был слышен в общем гвалте, выдохнул.
– Я бы порекомендовал, коллега, ввести противостолбнячную сыворотку по Безредке, внутримышечно – антибиотик и немедленно доставить пострадавшего в ближайшее глазное отделение больницы. Что из этого вы сможете сделать?
– Давящую бинокулярную повязку.
– Тогда какого черта сидите?
Некоторое время я сидел и смотрел по сторонам. Через час люди успокоились, и единственным источником шума были только детские крики и вопросы. Ответы на них звучали шепотом, словно произошла какая-то перемена. Вдоволь накричавшись, люди теперь замолчали, боясь разбудить чудовище, которое придет и сожрет их. Поэтому лучше молчать.
– Мама, я хочу писать.
– Иди вон туда, там пописай…
– Мама, я хочу пить…
Да, вода. Я знаю, сейчас она понадобится и Мазурину. Чекист не знает, что скоро будет страдать от жажды.
– Я местный фельдшер, товарищ, – бормотал мужчина, присаживаясь около меня. Он хлопотал рядом с Мазуриным, выполняя мои указания, заодно прислуживал и сельчанам. Время от времени он возвращался и продолжал разговор, не помня уже, на чем он прервался. – Семен Самуилович Торчак. Вот как приехал сюда два десятка лет назад тридцатилетним, полным сил, так и врачую здесь… Знаете, в те годы в Одессе было неспокойно… – И уходил, его звали унять кровь из носа.
Возвращаясь, начинал:
– Так вот, на кафедре у Сосновского, помню, подробно и тщательно изучали мы возможные проникающие ранения глаза… Знаете, время такое было, Первая мировая… – и уходил, кого-то тошнило после удара в живот прикладом.
– Здесь клуб. Значит, должна быть аптечка. – Потерев ладони, я посмотрел на фельдшера. – Не могли же немцы взять и уничтожить ее? Аптечка должна лежать в укрытом от посторонних глаз, но доступном по первому требованию месте.
Осекшись, он поморгал и показал рукой на дверь.
– Так вон там она, у киномеханика. Ящик в углу стоит, там и аптечка. А как без аптечки, раз в полгода комиссия из Наркомздрава приезжает, лекарства всегда проверяют, срок годности… А как же… В каждой деревне…
По тоскливому взгляду его я понял, что оказаться в будке киномеханика сейчас такая же сложная задача, как оказаться на свободе. Черноволосый, кудрявый, с большим носом, – на лице его читалось все, о чем он думал, – фельдшер Торчак – я видел – невероятно сожалеет, что аптечка как раз недоступна.
– Вы мне поможете, – сказал я, поднимаясь.
– Об чем речь, коллега, вы меня поражаете.
В хаотическом порядке ссыпанные горошины рано или поздно упорядочатся на тарелке в правильный шестигранник. То же происходит и с людьми, в беспорядке заведенными в тесное помещение. Они рассядутся так, чтобы был некий видимый порядок. Пробравшись сквозь упорядочившийся строй сельчан, мы с Торчаком добрались до стены с оконцами. Я постучал кулаком. Звук меня несказанно удивил.
– Здесь что, один ряд досок?
Торчак пожал плечами.
Выбрав взглядом доску подряхлее, я зацепил ее пальцами и потянул на себя. А потом напрягся и рванул. Она со скрежетом отдалась мне в руки. Я посмотрел на Торчака, он на дверь и лихорадочно закивал.
Через минуту от потолка до пола в стене помещения для киномеханика зияла щербина шириной сантиметров в сорок.
– Прикройте на всякий случай досками, Семен Самуилович.
Он послушно закивал и стал прикладывать доски к щели.
Я пробрался в лаз и осмотрелся. Пахло деревом и старостью. Клубу было лет пятнадцать, время от времени он подновлялся. Но здесь что-то исправлять необходимости не было, поэтому я двигался к лестнице, нащупывая рукой чуть осклизлые от сырости и времени столбы. Я находился бы под ногами киномеханика, если бы он сейчас крутил фильм. Пройдя метра четыре, я наткнулся на дверь. Слава богу. Она была без замка, но открывалась с таким звуком, что у Гитлера в рейхстаге заложило бы уши, если бы я распахнул ее без пробы. Ужаснувшись звуку, я приподнял створку вместе с петлями и бесшумно открыл.
И тут же увидел лестницу, ведущую наверх.
Быстро поднявшись, я оказался там, куда стремился. Две стойки для киноаппаратов, самих аппаратов – нет. Пустые боксы, размотанная кинопленка, и повсюду – грязные квадратные отпечатки подошв… Несколько окурков. На столике – забытая пачка сигарет. Еще никогда я так не радовался ни одной находке. «Sport» – прочел я на пачке и открыл. Почти полная. Не хватает трех штук. Я бросил взгляд на пол. Покурили на троих и забыли пачку.
