– Александр Евгеньевич!..
– Тонометр! – Скинув куртку, я рухнул на стул рядом с подающим едва видимые признаки жизни пациентом. – Кто такой?
– Из десятого отдела, с Лубянки, – по-сорочьи быстро прострекотала Литвинская. Они трахаются во время смены, я знаю. Но иногда нужно думать и о работе.
Через минуту, спустив воздух, я велел зарядить шприц с кофеином.
– У него давление – сорок на сорок. Одна таблетка нитроглицерина – и давление будет ноль на ноль. Что даст вам, несомненно, повод записать в справке, что больной скончался, несмотря на все предпринятые усилия.
– Александр Евгеньевич… – на Евдокимова страшно смотреть. – Он сейчас умрет.
– Из десятого отдела.
– Не губите, – попросила Литвинская. И как-то странно она попросила, так попросила, что я понял: если не скажешь – дам прямо здесь и сейчас, а этот идиот отвернется.
Поднимаясь и глядя, как в вену чекисту входит кофеин, как учащается пульс его (я продолжал держать его за запястье), я посоветовал:
– В истории болезни можете написать объективно: «Вопреки всем усилиям больной выжил».
– Александр Евгеньевич…
Хорошо, что иногда мне напоминают мое имя. Обычно меня зовут «доктором Касардиным».
Выйдя, я сказал в пространство над головой девушки: «Всего хорошего» – и, не глядя на нее, вышел из больницы. С кем бы мне не хотелось иметь дело такого характера, какой непременно бы имел место, задержись я и разговорись, так это с дочерью сотрудника НКВД из десятого отдела.
Об отпуске я вспомнил не случайно. Через два дня я улетал в Сочи. Первый отпуск на море с того злосчастного дня, когда старик со столбом едва не сломал мне хребет за внучку. И через два дня это случилось. Я встретил женщину…
…Она шла по одну сторону тротуара, я – по другую.
Город Сочи. Где ночи не такие уж темные, если откровенно. Просто – ночи. Я видел и потемнее.
Она шла неторопливо, не боясь. Чего бояться, если уже вторую неделю в санатории я робко смотрю на нее, а когда она пытается поймать мой взгляд, отворачиваюсь. Ей не страшно идти вот так в ночь, по пустынной улице. Потому что я иду сзади. Этот мужчина обидеть не может. Зато, наверное, в состоянии защитить.
Юля рассказывала мне потом, как представляла наше знакомство. До этого все происходило, как на экране кинотеатра при демонстрации немого фильма и при захандрившем тапере. Я молчал, она молчала. Хотя давно ей уже хотелось подойти и сказать: «Ты хочешь меня?»
Она приехала на курорт не парня искать. Юля привезла лечить больного отца. Она была замужем и поехала потому только, что рядом с ней был отец, хотя бы и больной, но сотрудник наркомата. Юлин муж работал в аппарате НКВД, человек был известный, но толку от него, как от мужчины, явно было немного. Находясь с ним за каменной стеной и не испытывая нужды ни в чем, кроме страстной любви, ей хотелось, как это часто бывает с женщинами молодыми и насытившимися благодатью, чего-то необычного, резко отличающегося от тех прелестей, что подавала ей жизнь щедро. Юле хотелось, чтобы на нее напали, а кто-то сильный, с развевающимися на ветру волосами, в пропитанной морской водой – пусть даже несвежей рубашке – это же так естественно, – спас ее. И потом не захотел принять подарка в виде любви. Есть, наверное, такие мужики, думала Юля, только вот черт знает, где та страна.
Я же не был бы похож ни на политического деятеля, ни на зажиточного советского человека, ни на ученого, в конце концов. Просто мужик с обветренной кожей. С чуть прищуренным от постоянных ветров взглядом, увлеченный морем и ужинающий пойманной им же, и им же приготовленной, рыбой. Без соли. Иногда я в состоянии производить такое впечатление. Главное – понять, что хочет женщина, поскольку у одной при виде обветренного лица вспыхивают чувства, а у другой начинаются рвотные позывы.
Юля рассказывала мне потом, что решила добиться меня. Уже тогда она понимала, что жить с такими, разумеется, проблема, но вкушать плоды страсти и безумия пару раз в месяц было бы можно. Когда она рассказала мне об этом, я расхохотался, и мы снова занялись любовью в моей московской квартире…
Отец шел на поправку – уже через три дня он смог ходить и зарозовел, и Юля почувствовала, как одинока. И вот появился я. Волосы мои были средней длины – тогда я носил эту прическу смело, не опасаясь, что появится вдруг унтер и признает во мне командира Красной армии, коим я никогда не был. Лицо мое еще не загорело настолько, насколько представлялось Юле в ее мечтах о мутном рыцаре, рубашки у меня были, черт возьми – уже и непонятно, хорошо ли, плохо – всегда чистые. И, самое главное, я ей нравился. Прожившие в замужестве с умным человеком умные женщины сторонний ум распознают лучше, чем гинекологи трехнедельную беременность.
И с той поры, вот уже вторую неделю, меж нами началась визуальная дуэль. Улыбаться первым, рискуя утратить накопленное, никто не хотел. Юля не могла улыбаться еще и потому – ей пришлось рассказать это чуть позже, – чтобы я не принял ее за шлюху. Одинокая женщина с обручальным кольцом на руке… приехала одна отдыхать на курорт… И улыбается. Блядь – не поспоришь.
А я не улыбался по другой причине. Меня ужасало представление обо мне как о донжуане или, что еще хуже – альфонсе. Одинокий мужчина возраста, когда все нормальные мужики женаты… приехал один на курорт… Явно – со здоровьем не все в порядке. Или – с психикой. Так пусть уж лучше она меня за больного считает, чем за ходока.
Хотя ничего плохого в ходьбе такого порядка ранее я не замечал.
Женщина, лет которой было не меньше двадцати пяти и не больше тридцати – всякий раз она выглядела по-новому, мне нравилась. Настолько, что я несколько дней кряду обдумывал процесс нашего будущего знакомства. А вечером того дня от нечего делать пошел побродить по Сочи. И надо же было такому случиться – на одной из улочек повстречал ее. Она шла навстречу и, когда минула меня, привычно посмотрев в мои глаза, я развернулся и поплелся следом.
Через четверть часа она остановилась, постояла мгновение, словно убеждаясь в том, что я стою, и развернулась.
Я пришел в себя только тогда, когда в полуметре от себя увидел ее зеленые, как побережье, глаза.
– Если ты хочешь меня убить, сделай это сейчас, – сказала она, правильно произнося слова. – Но если просто – хочешь, то сделай же с этим что-нибудь… тоже… поскорее…
Уже в душе моего номера, выпустив на волю стыдливые слезы, она покачнулась от предвкушения будущего. И вышла, распаренная горячей водой и желанием…
Я смотрел на нее неотрывно, становясь свидетелем того, как она замирает. Склонился к ее ногам, скользнул руками вдоль икр, стянул смешной узел на полотенце, потянув словно штору.
Юля боялась напугать меня, ей было страшно самой – страшно показаться мне прошедшей сквозь огонь и воду шлюхой. Она опасалась оттолкнуть меня накипевшей страстью…
Но, черт возьми, я и не думал об этом, когда брал ее на руки и нес на кровать…
«Я могу не бояться? Ты мой? Ты мой хотя бы сейчас, на эту ночь?.. Я не буду думать о том, что ты уедешь завтра и больше ты можешь не вернуться. Я буду здесь и сейчас. Только с тобой», – читал я в глазах ее непрекращающийся монолог, привычно молчал, получая в ответ привычные взгляды…
О том, что время идет, мы догадались, когда рассвет налил в черную чернильницу окна синих чернил. Последний поцелуй…
Я помнил его – в каком-то смысле он был тогда первым – осмысленный, долгий.
И она уехала в Москву для того, чтобы через три дня мы встретились там, как показалось обоим, навсегда. А в январе 1941-го и муж ее, и отец были арестованы и через месяц, в середине февраля, приговорены к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение во внутренней тюрьме НКВД сотрудниками десятого отдела. Отправлять на тот свет врагов народа – это даже не работа, а почетная обязанность. Юле повезло невероятно. За три месяца до случившегося, в ноябре сорокового, она развелась с мужем. В некоторой степени ее спасло именно это – чистая случайность, знакомство со мной и желание меня. Приняв на себя роль ангела-хранителя, я тогда не думал о другом. Что все на этом свете имеет начало и конец. Никто не знал, что Германия вторгнется в СССР. Никто не знал, что за мной начнется охота.
Но тогда, жарким сочинским сентябрем, она лежала у меня на плече и шептала:
– Мы должны были встретиться снова…
– Снова? – уточнил я, относя это на счет женских загадочных фантазий. Им свойственно придумывать свой мир, проживать в нем параллельную жизнь, счастливую, и искать меж реальностью и небытием общие черты.
– Тогда, в больнице, я сидела на лавочке, и ты вернулся…
Поднявшись, я с изумлением рассмотрел ее.
– Я не Джуди Гарленд.
Я знаю, на Гарленд она была не похожа, потому что сейчас лежала подо мной жгучая брюнетка.
– Стоило всего лишь перекраситься, или ты просто забыл меня сразу, как сказал «Всего хорошего»?
