Говорят, рыбы здесь было столько, что теплыми лунными вечерами, когда она на поверхность выходила, все озеро золотом горело. Так и было, наверно. Зря ведь не назовут.
Первую ночь они продрожали, как цуцики: вагончик насквозь продувало. А днем снегу натопили и вагончик водой обливали, лед наращивали. Избушка ледяная получилась, сразу полегче стало.
Хорошо шагалось, неспешно думалось. Черт, в кои-то времена и побыть одному, повспоминать-то, оказывается, сладко. А то все некогда, все крутишься.
Выходит, один из всех. Да, а совсем недавно еще Славик Нехай был. Но Славик не с ними начинал, он из «Краснодарского». Фамилия вроде украинская, а имя чудное — Аслан Нурович. Адыгеец вроде, из Краснодара, в общем. В «Краснодарском» — они все из Краснодара. Горьковчан потом привезли. Так горьковчан сразу по всем совхозам раскидали: девчат много было. Всех сразу и разобрали, ему, правда, не досталось.
Славика он еще с тех времен помнит. Славик тогда в «Краснодарском» комсоргом был, на быках воду возил. Только где они быков добыли — непонятно.
Тогда они все друг друга знали. Носились по степи как оглашенные, сто километров — не расстояние, вся степь — наша. Молодые были.
Потом Славик стал председателем рабочкома, председателем сельсовета даже был, а через несколько лет, после совпартшколы, стал в «Краснодарском» же секретарем парткома. Два года назад, когда в их совхозе стало совсем плохо, Нехая сюда перебросили, к ним, на укрепление. Один человек, вроде — что он может? Но всем сразу легче жить стало, радостней. Точно: именно радостней. Заколоделые мужики оттаивали, когда Нехай заходил в мастерские, здоровался, разговаривал. Всегда чистенький, невысокий, аккуратный, как шахматная фигурка, со всеми всегда только на «вы» — чем он людей брал, черт его знает. Через две недели Нехай знал по имени-отчеству весь совхоз, каждого, до замшелых старух добрался. Всех ребятишек знал, кто где учится, кто чем болеет, у кого муж пьет, чья бабка о пенсии хлопочет, добиться не может — все знал. С последним забулдыгой уважительно разговаривал. А народ за уважение што хошь сделает.
Но все сразу наперекосяк пошло, когда новый директор приехал, Филоненко, царь и бог. У Филоненко отец — Герой Труда, брат — в облсельхозуправлении. Да и сам он — крутой мужик, хозяин. Свой прежний совхоз за пять лет в миллионеры вывел. И сюда приехал, как отец-благодетель, спаситель. На нарядах кричал, что заколоченные горбылем окна в пустых домах — позор, дальше некуда, и при нем такого не будет. Ну и, конечно, нашла коса на камень, два медведя в одной берлоге… Началось с того, что Филоненко с ходу назначил завклубом свою жену. А жена его такой же завклубом, как он, Зацепин, — балерина. Да мало ли кто не ходил в завклубах, кто попало, но Нехай заартачился. Он парня из училища сюда поставить собирался. И настоял на своем, через райотдел культуры. Тут и закрутилось все. Но дело, как понимает Василий Васильевич, не в этом. Дело в том, что Филоненко сюда сразу с гонором приехал, спасителем, и он все равно ни за что бы не потерпел, что в совхозе, рядом с ним, есть Нехай, за одну просьбу которого мужики в лепешку расшибутся. Ну, и на одном из нарядов, когда Филоненко при всех давал разгон заведующему током, Нехай встал и сказал, что не желает сидеть в кабинете, где на людей орут, пользуясь начальственным положением. И вышел. Нет, не сразу вышел. Сказал еще, что методы руководства нового директора, так и сказал — «нового директора» — считает нужным рассмотреть на парткоме. До парткома, конечно, дело не дошло. Все в других местах решилось, без них. И когда стало известно, как решилось, Василий Васильевич поехал в райком и грохнул кулаком по столу: я десять лет член парткома, почему нас не спросили. Секретарь тогда аж со своего кресла вскочил, рядом сел, приобнял Василия Васильевича. Мол, мы здесь тоже ни при чем: Филоненко прямо на обком выходит, и все там решилось, Василь Васильич. Нехай директором в Кировском утвержден, а Филоненко — корифей, его трогать — себе дороже, да и куда мы без него. Василий Васильевич и сам знал, что все уже решилось и теперь ничего не поделаешь, не маленький, понимает, что к чему. А грохнул кулаком не потому, что сдержаться не мог, а чтоб себя хоть чуть уважать, чтоб Славику в глаза не стыдно смотреть было… Когда Славик уезжал, бабы в голос ревели; что бабы — мужики щурились. Напились они тогда до потери сознательности. Угрюмо напились, ну и — все… Так, выходит. Земля ведь не перевернулась, все идет, как и шло. Порядок в совхозе навели: Филоненко крепкий хозяин. Только безрадостно все это. А, что там говорить!
Василий Васильевич зло сплюнул, остановился, похлопал по карманам, достал папиросы, чиркнул спичкой, зажав рукавицы под мышкой, прикурил. От яркого огонька он ослеп и тут только заметил, что уже стемнело, совсем темно. Огляделся и аж присвистнул: вон куда занесло, к самому кладбищу вышел. Кладбище в совхозе, слава богу, — одно название, несколько могил всего. Но совсем как настоящее, как в России: березы растут, большие уже. Летом здесь всегда народу полно, приходят в тени посидеть, под березами. Пробовали и в совхозе деревья сажать, не принимаются — солончак. А здесь растут, место, наверно, удачное. А выбирали-то это место тоже они. Первые две березки они здесь посадили в пятьдесят пятом, когда Саню Казаева похоронили. Саня за всех, можно сказать, погиб, судьба такая. Они тогда все глупые были, и кто-то, как сейчас Василий Васильевич понимает, обязательно должен был погибнуть или обморозиться при такой глупости. Они тогда тракторы в одиночку перегоняли, по степи, за пятьдесят километров. Вот Сане и выпало: движок на полпути отказал. А он вместо того, чтобы в тракторе сидеть, соляру жечь или еще чего, пешком пошел, дойти понадеялся. Буран его и настиг. Трактор они после бурана сразу нашли, а Саню три дня искали — бесполезно. Весной только, когда снег начал таять… А Иван Либровский, конечно, глупо погиб. Другой осенью грейдер прокладывали, он с вешкой-ориентиром ходил и под проводами встал…
«Как же так — один, — думал Василий Васильевич, стоя перед самым рвом. Ров, широкий и глубокий, кругом опоясывал кладбище: чтоб скотина не забредала. — Как же — один. Выходит, не один».
Он еще постоял у кладбища, пытаясь представить себе, какими они сейчас были бы, Саня и Иван. Но не смог. А какими тогда были, хорошо помнил. Саня в кепочке-хулиганочке ходил, козырек в два пальца, а Иван — лапоть лаптем, из-какой-то таежной глухомани только что на свет божий вылез, в
