отозвался он, — может, и доблестно, однако не к добру, ибо три моих брата мертвы — и четыре племянника.
— Ахти! — вскричала Бекфола. — Зачем же сражался ты?
— Ради владения этим островом — островом Фёдаха, сына Дала51.
Но, хоть Бекфолу и взволновала, и устрашила та битва, манило ее совсем иное, и потому она задала вопрос, что лежал у нее на сердце:
— Почему не говорил ты со мной и не глядел на меня?
— Пока не отбил я владение этой землей у всех соперников, не пара я жене Верховного короля Ирландии, — ответил он.
И этот ответ пролился бальзамом на сердце Бекфолы.
— Что мне сделать? — спросила она со всей радостью.
— Вернуться домой, — посоветовал он. — Я сопровожу тебя и твою служанку, ибо не мертва она по-настоящему, и, когда завоюю владение, — приду к тебе в Тару.
— Ты придешь, — утвердила она.
— Ручаюсь, — заявил он, — я приду.
Втроем вернулись они, и на исходе того дня и той ночи увидели вдалеке могучие кровли Тары в утренней дымке. Юноша засим оставил их, и, много раз обернувшись, неохотно волоча ноги, Бекфола шагнула через порог дворца, раздумывая, что ей сказать Дермоду и как объяснить, почему три дня ее не было.
Глава четвертая
Было так рано, что и птицы еще не проснулись, и тусклый серый свет, что лился с неба, увеличивал и превращал в смутное все, на что ни гляди, а всякий предмет обертывал в холод и сизый мрак.
Бекфола, бредя по темным переходам, радовалась, что, не считая стражей, ничто живое еще не пробудилось, и недолгое время ей еще можно двигаться без всякой оглядки. Радовалась она и передышке, что позволит ей обустроиться дома и облечься спокойствием, какое женщины чуют в родимых стенах, когда видят вокруг пожитки, которые женская сущность, присвоив, делает чуть ли не частью себя. Отлученная от своих принадлежностей, никакая женщина не будет покойна, сердце не будет на месте, пусть ум ее и задействован, но под открытым небом или в чужом доме она — не тот знающий, ловкий человек, каким делается, стоит ей лишь завидеть свое хозяйство в порядке, а домашние приспособления — под рукой.
Бекфола толкнула дверь в королевскую опочивальню и бесшумно вошла. Затем тихо села в кресло и вгляделась в спавшего владыку, изготовившись размышлять, с чем подойти к нему, когда он проснется, какие сведения поднести, спроси он о чем-либо или же укори.
«Я сама укорю его, — думала она. — Скажу ему, что он плохой муж, и тем ошеломлю его, и он забудет про все, кроме собственной тревоги и возмущения».
Но в тот миг король поднял голову с подушки и по-доброму глянул на нее. Сердце забилось, и она собралась сразу и громко заговорить, прежде чем сможет он составить вопрос. Но король сказал первым, и то, что он произнес, изумило ее так, что все объяснения и упреки, какими трепетал у нее язык, вмиг слетели с него, и оставалось ей лишь глазеть на короля оторопело, онемело.
— Ну, родное сердце, — сказал король, — решила ли ты доделать то дело?
— Я… я!.. — запинаясь, проговорила Бекфола.
— Вот правда, не время для дел, — продолжил король, — ни единая птица из птиц не слетела с ветвей, и, — продолжил он угрожающе, — свет таков, что ты бы и не разглядела то дело, даже на нем споткнувшись.
— Я… — пыхтела Бекфола, — я…
— Воскресное странствие, — продолжал владыка, — всем известное скверное дело. Никакого добра от него. Заберешь свои платья и венцы завтра. А в такой час мудрый бросает дела летучим мышам, да лупатым совам, да прочим созданьям с глазищами, что рыщут во тьме и вынюхивают. Возвращайся к теплой постели, милая женщина, а в дорогу пустишься утром.
И уж такой груз тревоги пал с сердца Бекфолы, что тут же послушалась она сказанного, и уж такая оторопь овладела ею, что не смогла она даже подумать или сказать хоть слово о чем угодно.
Но все-таки одна мысль пришла ей на ум, когда растянулась она в теплом сумраке: Кривтанн, сын Айда, ждет ее прямо сейчас на Клуань да Хайлех — и подумала она о юноше том как о чуде и о нелепости, а то, что ждет он ее, трогало Бекфолу не более, чем если б овца поджидала ее — или куст у дороги.
Бекфола уснула.
Глава пятая
Поутру, когда сели завтракать, объявили приход четверых церковников; вошли они, и король глянул на них с суровым осуждением.
— Это что же такое — странствие по воскресеньям? — спросил он грозно.
Святой брат — щеки впалые, узкий лоб, пальцы неловкие, заплетаются, глаза глубоко посаженные, ядовитые — заговорил за всех.
— Верно, — сказал он, и пальцы правой руки вцепились в пальцы левой и удавили их до смерти, — верно, мы нарушили правило.
— Объясняйтесь.
— Нас поспешно направил к тебе наш владыка, Моласий из Дёвениша52.
— Набожный, святой человек, — перебил его король, — он не потерпит нарушения воскресенья.
— Нам велели сказать тебе вот что, — сказал угрюмый церковник и похоронил пальцы правой руки в левом кулаке, без всякой надежды на их воскрешение. — Таков был долг одного из братьев Девениша, — продолжил он, — загонять скот поутру до рассвета, и тот брат, выполняя долг, видел восемь пригожих юнцов, что сражались друг с другом.
— Поутру в воскресенье! — взорвался Дермод.
Церковник кивнул с суровым пылом.
— Поутру того самого священного дня.
— Излагай далее, — яростно проговорил король.
Но ужас схватил Бекфолу за сердце внезапными пальцами.
— Не надо ужасных рассказов по воскресеньям, — взмолилась она. — Не будет добра никому от подобных рассказов.
— Нет, это должно быть рассказано, жена моя милая, — сказал король. Однако церковник уставился на нее мрачно, безжалостно и продолжил рассказ, по королевскому знаку.
— Из тех восьмерых семеро были убиты.
— Они в аду, — сумрачно молвил король.
— Как есть в аду, — вдохновенно отозвался церковник.
— А тот, который не был убит?
— Он жив, — ответил церковник.
— Разумеется, — согласился король. — Излагай.
— Моласий велел похоронить тех семерых негодяев и снял с их нечестивых шей, поганых рук и без-благодатного оружия вес двоих человек в золоте и серебре.
— Вес двоих человек! — раздумчиво молвил Дермод.
— Да, столько, — сказал тощий церковник. — Ни больше ни меньше. И отправил нас выяснить, какая часть этого адского клада принадлежит братии Деве-ниша, а какая есть собственность короля.
И вновь вмешалась Бекфола — заговорила величественно, по-королевски, но живо:
— Пусть братия оставит себе все сокровище, ибо оно воскресное и никому удачи не принесет.
Церковник вновь посмотрел холодно — с
