Граф нащупал арбалет. «Скорее! — мысленно прокричал он, скорчив соответствующую ситуации тревожную рожу. — Скорее! Прикончить бешеную лошадь! Спасти принцессу!» Да, именно такие слова нужно будет прокричать срывающимся от волнения голосом.
— …Дорогой мой, золотой мой графчик, боюсь, что знаю причину тревоги на вашем лице.
— Правда? — вздрогнул граф, поспешив придать лицу выражение безмятежного счастья.
— Конечно. Причина эта-я. Не правда ли?
Мало того, что сказала, принцесса еще пытливо заглянула ему в глаза.
От неожиданности Шлавино попятился вместе с конем, на котором сидел.
— Как ваше высочество могли такое подумать! Да я в жизни… да никогда…
— Нет-нет, вижу-вижу, по вашим глазам. Причина — я; вернее, мое мягкое сердце. Простите, простите, простите меня! Вы простите?
— Помилуйте, ваше высочество…
— Нет, скажите, что простите.
— Ну, разумеется. Только за что?
— Да за то, что я приодела вашего парнишку. Подарила ему новое платье. Но у него был такой жалкий, такой потрепанный вид. И кроме того, он чуть не умер от простуды.
— Приодели?.. — Брови графа медленно поползли на лоб. — Парнишку?..
— Ну да, этого бедного мальчика, вашего пажа. Я говорю о том мальчугане, что, помните, так испугался, когда вы зашли в спальню.
Волнение улеглось, на смену ему пришло совсем другое чувство. Резко привстав на стременах, граф поискал глазами «пажа».
— Ага, мой паж… Ага, бедный мальчик…
А отыскав, вонзил в него такой взгляд, что «бедного мальчика» бросило из жара в холод, а потом обратно.
— Ага, ага… Так, значит, это мой паж, а не ваш…
— Что-что вы сказали?
— Н-ничего… Едем!
Но выехать не получалось. У ворот происходило нечто непонятное.
* * *
Все — слуги, лошади, пажи и фрейлины — столпились вокруг чего-то… а точнее, кого-то… еще точнее, босоногого оборванца — с горящими глазами и в длинном балахоне.
Размахивая суковатой палкой, бродяга вертелся на месте и тыкал ею в кого ни попадя.
— Вы!., окаянные!., в грехе!., погрязшие!., золотом!., обсыпанные!., белым хлебом!., объевшиеся!.. Забыли Бога? Забыли, спрашиваю? Вот вспомните!
И — тык! тык! — то в одного, то в другого.
Самым удивительным было то, что никто не уворачивался. Более того: пажи, слуги и фрейлины, как были в скромных верховых нарядах, посыпались на колени в пыль, как подкошенные.
Эта картина повергла графа в глухое изумление. Последнее, впрочем, быстро сменилось на бешеный гнев.
— Что за комедия? Зачем впустили? Сей же час — сто плетей и вытолкать взашей!
И он уже схватился за меч и направил коня прямо в толпу коленопреклоненных… когда принцесса, схватив за рукав, остановила:
— Вы с ума сошли, граф! Это же святая Матильда! Пришла сама из обители — мне навстречу!
Сомнений быть не могло: под носом у босоногой монахини топорщились такие усищи — любой разбойник позавидует. Вот отчего граф поначалу принял ее за бродягу.
А принцесса-то, принцесса! Резво соскочив с коня — «Прогулка отменяется! Где моя власяница?» — понеслась-побежала целовать подол у святой.
— Ничего, матушка, что я не вышла навстречу в бедных одеждах и босиком?
— Пустое, — отмахнулась святая. — Не будем терять времени, займемся молитвами.
Всю свиту принцессы как подменили. Ни смешков, ни улыбочек, чинный вид, глаза долу. Подобрав юбки, гуськом за ее высочеством — менять верховые наряды на власяницы. Самого высшего качества — из грубого шелка, лучшие королевские портные старались.
Ну что ж, пожал плечами граф, вариант «сломанная нога» меняется на вариант «приход монахини». Остается только порадоваться.
И граф радовался. Улыбаясь, смотрел, как проходя мимо усатой святой, по очереди опускались на колени и целовали ей подол: принцесса, за ней фрейлины, за ними пажи…
Граф и сам подумывал, не поцеловать ли и ему подол на радостях. Как-никак — спасительница-избавительница будто чудом прознала о его затруднениях и сама явилась задержать принцессу в замке.
Но тут новые мысли завертелись в его голове. Последним из пажей к святой подошел «бедный мальчик». Тот самый, «приодетый». Монахиня подняла его с колен и, взяв за подбородок, долго вглядывалась в лицо с длинными ресницами.
— Так, значит, ты мой паж! — прошептал граф, хищно обнажив зубы. — И как же это я не понял с самого начала?
…В молельне было хорошо. Благочестиво. Горели свечки, пахло ладаном, шуршали власяницы, босые ноги утопали в «грубой циновке».
— Очистимся, сестры, от скверны мирской, — было первое предложение святой. — Изольем душу, покаемся в грехах.
Пока изливали душу, десница монахини рассеянно подкручивала ус, а глаза блуждали меж молящихся.
Молились, похоже, чистосердечно. Каялись честно. Некоторые вздыхали, кто-то даже плакал. Но самого главного… самого главного святая Матильда не видела.
— Матушка, а грех, что мне гомункулюс приснился? — Принцесса Розалия робко подняла голову.
— Сны — от Бога, — отмахнулась монахиня.
И снова с тревогой оглянулась, зарыскала глазами.
— А где ваш паж? Тот — с длинными ресницами?
— То не наш паж, а графа Шлавино, — не поднимая таз от молитвенника, пробубнила принцесса. — Граф увел его с собой.
Тут монахиня изменилась в лице: посерела, панически заоглядывалась по сторонам. А затем, подобрав подол, быстро-быстро стала пробираться меж кающимися к выходу.
— Молитесь, сестры, без меня. Я скоро…
* * *
— Ну что, мой паж, — говорил в это время граф Шлавино, отпирая последнюю, шестую дверь лаборатории. — Или как тебе больше нравится — «святая Эвелина»? Ты ведь жаждала попасть сюда. Радуйся: сейчас попадешь.
Глухо захлопнулась дверь лаборатории, пропустив девочку. Звякнули ключи, щелкнул замок.
…Оцепенело озираясь, разглядывала Эвелина утварь полутемной, освещаемой одним только факелом подземной комнаты. Пожалуй, тут было не так страшно, как предупреждал Вилли Швайн.
По стенам тянулись полки, а на полках чего только не было! В горшках лежали травы, на одном блюде громоздились куски желтой серы, покрытые пылью склянки тускло поблескивали синим, зеленым и багряным содержимым.
В темном углу стояла небольшая жаровня, вся покрытая сажей, рядом корзина с углем и клетка с кроликами.
На столе — пук фиолетовой травы, уже раз виденной Эвелиной. («Для сюрприза», — вспомнилось ей). Под столом, попискивая, резвились двое маленьких котят.
Нет, сколько девочка ни вглядывалась, ничего такого она не увидела. По-настоящему жуткой была лишь улыбка графа.
— Итак, — улыбался граф. В свете факела губы его казались синими, а глаза прозрачными. — Итак, ты не знаешь, где твой друг Безголовый.
— Нет, — развела девочка руками. Она действительно этого не знала.
— А жаль. Твой безголовый друг очень меня рассердил. Под видом служанки он проник в замок, соблазнил моего верного камергера, заставил его открыть в мое отсутствие лабораторию, похитил соглашательный порошок… Подозреваю, что в его планы входило также и похищение превращающих конфет. Но тут — ах, ах! — его постигла неудача: конфеты я захватил с собой. Я направлялся в одну деревушку, мне, видишь ли, понадобился новый сокол… гм… но не об этом речь. Что лаборатория открыта, я узнал, уже пройдя пол-версты по лесу.
— Но как же, — искренне удивилась Эвелина, — как же вы узнали?
— Хе, очень просто, — усмехнулся граф, и махнул в сторону котят: — Вот мои сторожа.
Эвелина взглянула на двух котят, уже успевших уснуть на коврике, но ничего не поняла.
— Видишь ли, я чую кошек за версту, — объяснил он. — Едва откроется последняя дверь лаборатории, как до меня доносится их дух — дух двух котят с белым пятнышком на лбу.
Так вот почему Бартоломеуса схватили! Едва Вилли отворил последнюю дверь лаборатории, граф, находившийся за версту от замка, тут же заспешил домой! И тут одна тревожная мысль заставила сжаться сердце Эвелины: Фауль!.. как далеко он находится отсюда — в версте… или ближе?
— Милашки, не правда ли? — говорил меж тем граф, склонившись к пушистым зверькам. — Это Мари, а это Иоханнес-дети мельника, «пропавшие» прошлой осенью.
Эвелина содрогнулась, а граф пожал плечами:
— Я думаю, мельник не в обиде, у него осталась еще целая куча детей.
Улыбаясь, он гладил котенка по загривку.
— Дети, веришь ли, удивительно падки на конфеты. Против сладкого сахарного шарика не устоял еще ни один. Ам! — и нету человечка. Кто превратился в гусенка, кто в цыпленка… А ты кем хочешь быть? — поднял он глаза на девочку.
Не ответив, Эвелина попятилась. А граф, сунувшись в темноту, выудил на свет коробочку.
Они лежали пестрой кучкой: желтые, голубые, розовые… — круглые и присыпанные сверху сахаром.
