— Гак! Гак! Гадденышшш! — вытягивая шею, негодовала гусыня.
— Ку-дак, так, так! Все так! Все так! — кричали, хлопая крыльями, куры.
Граф отвернулся и устало потянулся. Ну вот, все обернулось к лучшему. Оставался только маленький штрих, последняя пылинка… Где же она?
Перешагнув через бесчувственное тело монахини, он снял со стены факел и посветил в темноту.
В дальнем углу комнаты, вжавшись в стену, стояла Эвелина.
…Эвелину трясло крупной дрожью. Перед глазами плясали в бешеной пляске полки, склянки, гомункулюсы… Все вокруг было как сон — кошмарный, не прекращающийся сон.
Собственно, она находилась в этом состоянии уже давно — с тех пор, как, очнувшись от обморока, огляделась в комнате с гомункулюсами. Или чуть позже — когда граф, пошарив на полке, стащил оттуда колбу с графом Эдельмутом.
Да, это был он, сомнений не было. Она сразу узнала его — того самого мужчину с портрета в замке Нахолме. Даже золотая цепь осталась на нем. Та золотая цепь, с которой она играла младенцем.
«Это тень, — сказал тогда Шлавино, держа в ладонях колбочку. — Человечек, которого ты видишь, не сотворен из плоти. То просто тень — душа, заключенная в колбу».
«Где же мой отец на самом деле?» — плача, спросила Эвелина.
А Шлавино расхохотался: «О, я превратил его в одно расчудесное существо». И хохотал так долго и отвратительно, что Эвелину затрясло…
Ее трясло все те долгие часы, пока она сидела в комнате с гомункулюсами и смотрела на отца.
Ее трясло и тогда, когда она услыхала, как снова открываются двери и входят принцесса и фрейлины.
Ее трясло, и когда расхватывали подаренных гомункулюсов.
И только когда принцесса и фрейлины потянулись за конфетами, сон прошел на какое-то время. Она кричала, просила, умоляла принцессу, пожалуйста, не есть конфет…
Теперь… принцессы больше не было, фрейлин тоже. Их маленькие гомункулюсы задумчиво плавали в колбочках на полке. А сама она, Эвелина, стояла в углу среди кудахчущих кур и поджидала графа.
— Паучьи-и! Уже готовы-ы! — пел граф сладким голоском, доставая с полки черные в красную крапинку конфеты. — Славные были паучки. Нарочно подобрал самых крупных и мохнатых. Будешь бегать по стенам, шевелить лапками: пык, пык, пык, пык… Ты уже выбрала, где будешь плести паутину? Какой угол будет твой любимый? Этот — или тот? Ну-ка, открой ротик…
Закрыв глаза, Эвелина почувствовала, как по щеке медленно скатывается слеза.
— Или, — звучал голос графа, — может быть, ты вспомнила, где прячется твой друг Безголовый? А? Не слышу…
Дальше граф перестал говорить. Просто захрипел. А вместо него сказал кто-то другой:
— Чрезмерное любопытство, сын мой, большой грех.
Снова хрипение. Тррррр…
Эвелина осторожно открыла глаза.
Тррррр… — катилась по полу конфета с красными крапинками.
Нежно обхватив графа со спины, очнувшаяся сестра Матильда крепко держала его за горло.
— Как нехорошо обижать маленьких, — говорила монахиня, выворачивая графу руку. — Маленьких — и дам. В особенности если дамы святые и с усами.
— Ххххх… — хрипели его сиятельство. Ловя ртом воздух и цепляясь за висевший на боку кинжал. Но вырваться не могли. Руки у Матильды оказались неожиданно сильными. Под обнажившимися волосатыми руками вздымались бугры мышц. А кулак с такой железной силой сжал запястье графа, что вытащенный из ножен кинжал со звоном полетел на пол.
Закусив губу, граф ударил сапогом по босым ногам святой.
Получилось. Руки монахини на миг разжались, а сам граф, резко отскочив, выхватил из темноты тяжелую кочергу.
Выхватил, размахнулся — р-раз! — вложив в удар всю силу, опустил кочергу на голову монахине. Глухой удар: это голова отлетела и покатилась по полу.
— Пресвятая Дева… — Упав от слабости на колени, Эвелина безумными глазами смотрела на обезглавленную монахиню.
Которая продолжала стоять.
— Ну же… — шептал граф, с ужасом глядя на тело без головы. — Ну же, падай!
Но тело не падало. А, раскинув руки, медленно направилось к нему.
— Ты… ты… Безголовый… — попятился граф.
Он хотел загородиться девочкой — но Безголовый шагнул между ним и Эвелиной.
Он хотел подобрать валявшийся на полу кинжал — но Безголовый наступил на него ногой.
Растерянно оглянувшись, он вскрикнул: глаза закатившейся под стол головы были открыты — и с напряжением смотрели прямо на него. Даже без головы Безголовый видел его!
— Дьявол… — бормотал граф, отступая, — дьявол…
Он пятился до тех пор, пока не уперся в клетку с гусыней. Потом перехватил кочергу половчее… И вдруг пронзительно взвизгнул и подскочил на месте.
— Шшшшшш!.. — победно зашипела гусыня, качая клювом с отклюнутым куском штанов.
В ярости взмахнув кочергой, граф ринулся вперед — споткнулся о квохчущую «фрейлину» — налетел головой на угол жаровни… — и с грохотом растянулся на полу.
Все вдруг смолкло. Даже фрейлины перестали кудахтать. А гусыня, высунув голову сквозь прутья решетки, недоверчиво смотрела то одним, то другим глазом на неподвижно лежащее сиятельство.
Затаив дыхание, Эвелина не сводила глаз с Безголового.
Некоторое время тот стоял над бездыханным графом. Потом медленно нагнулся и подобрал голову, изрядно поцарапанную и окровавленную. Водрузил на место, обернулся к Эвелине…
Глаза «святой Матильды» прищурились. Угол рта дрогнул в улыбке.
Страх покинул Эвелину. Свод подземелья радостно закружился над головой.
— Бартоломеус… — прошептала она сквозь слезы.
— Ваше сиятельство… — опустился Безголовый на колени. И, осторожно прижав девочку к груди, долго гладил ее по волосам.
* * *
— Бартоломеус!.. Это ты, Бартоломеус! — шептала она радостно, трогая его плечи, руки, с содроганием глядя на окровавленное лицо монахини.
— Все хорошо, ваше сиятельство. Все обошлось. М-да… — Он оглянулся на квохчущих кур и гусыню в клетке. — Но я боялся, что кончится хуже…
Он снова нежно прижал девочку к себе.
Бодрость снова вернулась к Эвелине, как будто ничего и не было. Сонное покрывало спало, кошмар прошел.
Нет, кошмар все еще был — здесь, среди сотен гомункулюсов в колбах, кудахчущих и пищащих фрейлин. Но это было уже не то, совсем не то. Чувствуя рядом крепкое плечо Бартоломеуса, Эвелина больше не боялась.
Наоборот, ее охватила волнительная жажда действия. Вспомнив нечто очень важное, она вбежала в комнатку с гомункулюсами, взобралась на нижнюю полку — и с самого верха, откуда-то из-за груды колбочек вытащила одну. Ту самую, что спрятала час назад — когда услыхала, как отворяется дверь лаборатории.
Осторожно спустившись на пол, она протянула колбочку Бартоломеусу.
Некоторое время тот пристально смотрел на крохотного гомункулюса.
— Вот, значит, во что он превратил моего господина.
Горечь в голосе верного слуги смешивалась с отчаянием. А недобрый взгляд, брошенный им на лежащего на полу графа, показал Эвелине, что Бартоломеус еще не все понял.
— Нет-нет, ты еще не все понял! — воскликнула она. — Граф превратил моего отца не в гомункулюса, нет! А в какого-то… в какого-то зверька. Гомункулюс же — просто тень.
— Тень… «Тень», сказали ваше сиятельство?
— Да, душа, прежний человеческий облик моего отца. Но не он сам! Гомункулюс исчезнет тут же, как только зверек превратится обратно в человека!
— А позвольте ваше сиятельство спросить: в какого зверька был превращен ваш отец?
— Этого я не знаю…
Оба в растерянности перевели взгляд с гомункулюса на бездыханного графа. С бездыханного графа — снова на гомункулюса.
— Этого не знает никто, — поднял палец Бартоломеус, — никто, кроме Фауля. А поскольку у нас теперь целая куча графских конфет… — взглянул он на коробочку, все еще лежавшую на столе.
В следующий миг слуга тщательно запихивал под рясу коробку с драгоценными конфетами, а девочка устраивала под своим пажеским плащом двух маленьких котят — детей мельника.
— Уходим, ваше сиятельство. Чем скорее мы вернем господину Фаульману его прежний облик, тем скорее у меня успокоится душа.
Они беспрепятственно вышли из лаборатории, прошли через садик и отворили потайную дверку.
…Дождь снова барабанил по листве островка, по воде, по корме лодки. Точно так же, как в прошлую ночь — когда, запасшись «эликсиром молодости», Эвелина отважно отправилась в замок. Хотя нет, не совсем так же. В тот раз дождь плакал, а теперь весело плясал. И вообще все было по-другому: рядом был верный Бартоломеус, впереди с нетерпением ждал своей конфетки Фауль, и уже скоро-скоро они найдут отца…
Глава 8
Про господина Фаульмана, геральдические знаки и душу, которой не обязательно нужна голова
