Выйдя из ресторана, мы окунулись в воздух ложной весны; все стали пожимать всем руки с той особой неловкостью, что испытывают люди, которые ели вместе, но не разговаривали. Именитый писатель с подчеркнутой серьезностью выразил нам обоим глубокое сожаление, что ему не представилась возможность спросить о нашей текущей работе, в качестве которой не приходится сомневаться. Еще более торжественным тоном я сказал ему в ответ: «Я давний почитатель ваших произведений»; именитой писательнице пришлось закашляться, чтобы замаскировать свой смех. На прощание мы с ней обнялись, и она мне сказала: «Сделайте все непременно». Я спросил: «Что – все?», но она только повторила: «Сделайте все»; мы обнялись еще раз, и я двинулся на юг к метро, а они с мужем, который выглядел очень уставшим, поймали такси, чтобы ехать на Ист-Сайд. Я миновал Линкольн-центр, где хорошо одетые люди выходили из оперы и гуляли вокруг подсвеченного фонтана. От Пятьдесят девятой улицы поехал по линии D к себе в Бруклин, мысленно твердя в лад с перестуком колес: «Сделайте все, сделайте все».
Выйдя из метро, я отправился к Алекс и, подойдя к подъезду, позвонил в дверь, чего почти никогда не делал – обычно я посылал эсэмэску, что я внизу; она спустилась открыть мне. Она была приодета – то ли проходила днем собеседование по поводу приема на работу, то ли была на свидании – и показалась мне в текучем атласе и венецианской шерсти особенно привлекательной; я поздоровался и, поднимаясь по лестнице, сосредоточился на том, чтобы выглядеть более или менее трезвым. Когда мы вошли в квартиру, она спросила меня, как все было, а я вместо ответа облапил ее, прижал к себе и стал целовать в губы, пытаясь добраться до языка. Она жестко отпихнула меня, смеясь, кашляя, утирая рот.
– Что ты делаешь, так тебя растак? – спросила она. – Надрался, что ли?
– Конечно надрался, – ответил я и снова попробовал к ней придвинуться, но она выставила руки.
– Серьезно, что ты делаешь?
– Я делаю все, – дал я бессмысленный ответ, а потом сказал: – Я не собираюсь два года ходить туда каждый месяц, чтобы дрочить в стаканчик. Хорошо, пусть моя сперма немного не в норме, но это не значит, что я не могу сделать тебя беременной.
– В каком смысле твоя сперма не в норме?
– Это нормально, что она не в норме, – сказал я так, словно Алекс меня оскорбила, и она засмеялась. Я сел на тюфяк и поманил ее, думая: «Все хорошо, все получится; в конце концов, ведь в колледже у нас несколько раз с ней было». Она двинулась ко мне, но только для того, чтобы взять с тюфяка одну из вышитых индийских подушек, размахнуться и заехать мне по физиономии:
– Ложись и спи, идиот несчастный, никакого секса у нас с тобой не будет!
Оглушенный, я открыл было рот, чтобы сказать ей многое: о циклах шуток, о происхождении поэзии, об обменах письмами, – но вместо этого растянулся на тюфяке и, кладя подушку не под голову, а сверху, пожелал Алекс спокойной ночи. Потом я узнал от нее, что не давал ей заснуть, пытаясь прочесть наизусть «Полет в небеса».
Дорогой Бен, – писал я, – мне тоже было очень приятно встретить Вас в Провиденсе, сколь краткой ни была эта встреча, хотя в таком скоплении людей на содержательную беседу рассчитывать не приходилось. Тем не менее облечь, как говорится, имя в плоть (не знаю, говорится ли так до сих пор) – дорогого стоит, и надеюсь, что новая встреча с Вами не заставит себя долго ждать.
Я убрал «тоже», оставив только «мне было очень приятно», и начал новый абзац.
Вспоминаю, как написал Уильяму Карлосу Уильямсу[61] (какой это был год? невероятно! 1950-й), и было ощущение, что я ему навязываюсь. Я совершенно не имею в виду, будто являюсь для Вас тем, чем Уильямс был для меня тогда, я хочу только сказать, что был в положении, подобном Вашему, и потому хорошо понимаю беспокойство, которое Вы выразили, написав, что боитесь, как бы Ваша инициатива не была сочтена бесцеремонной. Можете этого не бояться, Вы абсолютно в своем праве, и, если уж на то пошло, как иначе нам находить современников, формировать сообщества? Как иначе найти автора, который тебе отвечает – не только в том смысле, в каком я отвечаю сейчас на Ваше письмо, но и в более общем смысле созвучия, соответствия, в том смысле, в каком мы говорим, что рассказ отвечает фактам? Несомненно, Вы знаете, как много значил этот круг понятий для Джека Спайсера[62], какие диковинные возможности он из него извлекал, когда переписывался с умершими, писал под их диктовку, отвечал им, пытался им соответствовать. И конечно же мы оба помним о бодлеровских «Соответствиях»[63].
Автору не мешало бы перечитать это позднее и убедиться, что он не слишком налегает на характерные для Крили слова и обороты. Мне надо будет найти и вновь просмотреть пару-тройку малозначительных посланий, которыми мы обменялись в действительности, заглянуть еще раз в его «Избранные письма».
То письмо, написанное мною в молодости, вспоминается мне сейчас еще и потому, что в нем я, как и Вы, вел речь о своем намерении редактировать маленький журнал и, насколько это было в моих силах, характеризовал его «направление», что, разумеется, включало в себя критику журналов, которые тогда выходили. Вы спрашиваете меня, «не нужен ли нам еще один журнал», – хороший вопрос, но не стоило ли бы заменить в нем слово «нам» другим местоимением? Да, конечно, редактор всегда надеется, что у журнала образуется пусть небольшой, но круг читателей, что он будет оказывать пусть трудноизмеримое, но влияние; но вместе с тем это инструмент, с помощью которого будет формироваться и испытываться Ваше собственное представление о возможностях литературы. Мне кажется сейчас очевидным, что лучшие журналы делаются людьми, которым они «нужны» самим, и эта-то личная, специфическая потребность может породить журнал, приносящий пользу обществу.
Над письменным столом автора серебристой кнопкой будут прикреплены к стене визитные карточки библиотекарши из отдела специальных коллекций и архивиста-оценщика, которого она порекомендовала. Он будет тревожиться, не растет ли опухоль, я буду тревожиться, не расслаивается ли моя аорта, а письма тем временем будут копиться, постепенно превращая рассказ в роман.
Прилагаю к этому письму четыре новых стихотворения, которые я буду искренне рад увидеть опубликованными в первом номере Вашего журнала, если Вы сочтете их достойными. Поводом к их написанию стало посещение прошлым летом пещеры Ласко…[64]
Ощущая легкую боль в груди, без сомнения психосоматического свойства, я отправил электронное письмо с предложением своей литагентше, а затем поехал на Нижний Ист-Сайд к Алине.
Со своим приятелем Питером, художником и дипломированным юристом, Алина работала над проектом – не в сфере искусства, настойчиво заявляла она, – о котором она не раз мне рассказывала, а я неизменно отзывался пренебрежительно как о пустой фантазии: они с Питером пытались уговорить крупнейшую компанию страны, занимающуюся страхованием произведений искусства, отдать им часть из своего запаса «обнуленных» вещей. Если, к примеру, ценная картина портится при транспортировке, страдает от огня, воды, вандализма или еще чего-нибудь и оценщик согласен с владельцем картины, что ее невозможно восстановить удовлетворительным образом или что затраты на восстановление будут превышать цену вещи, то страховая компания платит владельцу эту цену полностью, а произведение после этого по закону считается имеющим нулевую стоимость. Когда Алина спросила меня, какова, по моему мнению, судьба «обнуленных» произведений, я сказал, что их, наверно, уничтожают; но, оказывается, страховая компания отвела для этих трудноопределимых объектов огромный склад на Лонг-Айленде; поврежденные тем или иным образом работы художников, зачастую знаменитых, отправляют в этот диковинный лимб, официально выведя их из сферы искусства, разжаловав в заурядный хлам и удалив с рынка.
С тех пор как Питер, у которого в страховой компании работает приятель, организовал для Алины экскурсию на этот склад, она бредила мыслью получить в свое распоряжение часть ничего якобы не стоящих вещей, которые там находятся; многие из них она сочла более убедительными в эстетическом или концептуальном плане, нежели то, чем они были до повреждения. Ее план, наивный на мой взгляд, состоял в том, чтобы сказать страховщикам, что они с Питером создали некоммерческий «исследовательский институт» поврежденного изобразительного искусства, и уговорить компанию сделать пожертвование. Они написали декларацию о намерениях, которую я им отредактировал, неформально пристроились как филиал к некоммерческой организации, связанной с искусством, которой руководил один из Алининых друзей, оделись как взрослые солидные люди и добились встречи с главой страховой компании; эта женщина оказалась художницей по совместительству. Они очаровали ее. Она согласилась, что эти «обнуленные» вещи представляют как эстетический, так и философский интерес, и, к удивлению Алины и Питера, не отвергла мысль о передаче в дар некой избранной их части для небольшой выставки и критического обсуждения; детали, сказала она, можно согласовать в рабочем порядке. Питер потратил несколько месяцев на то, чтобы составить выдержанное в официальных выражениях соглашение со страховщиками (не должны разглашаться никакие личные сведения о сторонах страхового соглашения и так далее), а Алина взялась за поиски помещения, где можно было бы выставить объекты и провести дискуссии об этих бывших произведениях искусства и их скрытом значении для художников, критиков и теоретиков. В итоге, к моему изумлению, страховая компания согласилась подарить Алининому «институту» столько «обнуленных» произведений, что хватит на целую галерею, и даже оплатить транспортировку. Утром того дня я получил от Алины эсэмэску, что они с Питером приглашают меня стать первым посетителем их Института обнуленного искусства.
