— Я хочу прочесть ее. Мой хозяин тебе заплатил.
— Никогда! Лучше я верну ему деньги.
Перс был охвачен ужасом. Жан почувствовал, что ничто на свете не заставит его переменить решение.
— Ладно. Учи меня по какой-нибудь другой книге.
Лицо торговца прояснилось.
— У меня есть одна в караване. Это книга самого великого нашего поэта. Она называется «Сад роз».
— Хорошо, пусть будет «Сад роз».
«Гюлистан», хотя и не обещал приобщения к великим таинствам, оказался милой, очаровательной книгой, благодаря которой Жан не без удовольствия погрузился в мелодичный персидский язык. Его природные способности восхищали торговца. Шесть месяцев спустя, в середине июня 1385 года, он вынужден был признать, что ему больше нечему учить своего ученика. Теперь Жан в состоянии прочесть что угодно из написанного на персидском языке. В том числе, если ему по-прежнему этого хочется, ту проклятую книгу…
Жан отпустил своего учителя и оказался один.
Впрочем, книгу четверостиший он открыл не сразу. Ради такого события он решил дождаться 24 июня. Так он отметит третью годовщину своего пребывания во дворце. Ибо только эта торжественная дата могла быть достойна события, которому — Жан предчувствовал это — суждено стать самым важным в его жизни.
***
24 июня 1385 года около полудня Жан де Вивре, осушив бокал вина, взял книгу в эмалевом переплете, расстегнул золотую застежку, взглянул на титульную страницу, перевернул ее и принялся разбирать первое четверостишие. Оно начиналось словами: «Выпей вина». Жан прочитал его целиком, побледнел, обхватил голову руками и прошептал:
— Боже мой!
Вечером, пошатываясь, он вошел в помещение, где должна была состояться очередная шахматная партия. Увидев, в каком он состоянии, Абдул Феда сразу все понял.
— Ты прочел книгу?
— Да.
— Ты понял тайну?
— Да.
— И в чем же она состоит, эта великая тайна?
— Она совсем не великая. Она крошечная и умещается в четырех стихотворных строчках. Но чтобы открыть ее тебе, мне нужно выпить вина. Позови, пожалуйста, Ларше.
По приказу Абдула Феды появился Тома Ларше, и не осталось больше разницы между виноградарем и безумцем. От постоянного пьянства Тома сделался багрово-красным, его голову венчал венок из виноградных листьев и гроздьев зеленого винограда. Он наполнил кубок Жана.
Тот встал и произнес:
— Пей, ибо скоро в прах ты будешь обращен.Без друга, без жены твой долгий будет сон.Два слова на ухо сейчас тебе шепну я:«Когда тюльпан увял, расцвесть не может он» [7]
Наступила напряженная тишина. Правитель Хамы и его раб смотрели друг на друга, не произнося ни слова, в то время как Тома Ларше бормотал свои невразумительные песни. Когда, наконец, Абдул Феда заговорил, голос его слегка дрожал:
— Так значит, это для тебя решающее слово? Ты и впрямь полагаешь, будто мы все ничтожества?
— Выпей. Прошу тебя!
— Отвечай!
Жан походил на одержимого. Он протянул свой бокал Ларше, который потряхивал головой, увенчанной виноградными гроздьями.
Абдул Феда вспылил:
— Ты пьян! Ты сейчас не в состоянии играть. Убирайся!
С удивительной легкостью Жан сменил тон и теперь изъяснялся с невероятной непринужденностью:
— Мы будем играть! Я желаю, чтобы теперь в нашей игре была другая ставка: освобождение черной королевы.
Правитель Хамы почувствовал, что обычный ход вещей нарушен. Отныне правила, соблюдения приличий ничего не значили. Ничто уже не могло его поразить и удивить.
Абдул Феда спокойно ответил:
— Почему, скажи на милость, я должен отдать тебе Зулейку?
— Потому что лишь опьянение и любовь имеют значение. Вина я уже выпил, мне не хватает женщины.
Абдул Феда улыбнулся, выражая жалость к собеседнику:
— И что ты с ней будешь делать в твоем-то состоянии?
— Я прошу ее не для себя, а для брата.
— Разве твой брат и ты — одно и то же?
— Мы неразрывны. Мы различны настолько, насколько это возможно, именно это нас и связывает. С тех пор как мы родились, судьбой нам предназначено сближаться, чтобы составить единое целое.
— Я тебя не понимаю.
— Когда я был еще ребенком, эти самые слова я сказал главе всех христиан, которого мы называем Папой. Он не только прекрасно меня понял, но и осыпал золотом. И подарил одну драгоценность.
Правитель Хамы внимательным взглядом посмотрел на своего собеседника.
— Черная ладья, я уверен, что ты безумен. Однако твои слова являются пророческими.
Жан выпил еще вина и ждал продолжения.
— Я скажу тебе, именно тебе, раб, то, что я не доверял никому. Тебе я открою тайну моего сердца. Я люблю Матильду, женщину вашего народа, и она отвечает на мою любовь. Для нее я готов на любые жертвы. А она давно уже просит, чтобы я отослал Зулейку, и я решил уступить ей. Теперь это решено.
Жан покачал головой.
— Нет, не так. Шахматы сильнее, чем ты и я. Это им решать, что предстоит.
— Каким образом? Наши правила давно установлены. Если ты выиграешь, ты свободен, если проиграешь, ничего не изменится. И речи не может быть о другой ставке!
— Сыграем — там видно будет.
Партия длилась всю ночь напролет, и оба игрока показали равные силы. Ни одна из атак не принесла преимущества никому: фигуры исчезали одна за другой. Впервые Жану удалось свести партию к ничьей.
Абдул Феда серьезно смотрел на шахматную доску, на своего противника.
— У меня белая королева, у тебя черная. Шахматы и в самом деле все решили.
Он отдал приказ привести Зулейку и Франсуа и, пока Жан наливал себе очередной стакан, произнес:
— Я не сожалею. Можно иметь сто женщин, но не двух королев.
Спустя несколько минут в комнату вошел Франсуа. Он был еще полусонный и задавался вопросом, зачем он понадобился правителю в такое время. Когда он увидел пьяного, смеющегося Жана, ему показалось, что он понял.
— Ты выиграл партию? Мы свободны?
— Нет, лучше!
— Ты нашел книгу?
— Да. Я ведь говорил тебе, что книга и шахматы — это ключ!
— Ключ к чему?
— К черной королеве!
Франсуа с удивлением увидел, как в комнату в сопровождении охранника входит Зулейка.
Абдул Феда обратился к нему:
— Она твоя. Возьми ее! И коль скоро, согласно вашим обычаям, женщины не носят покрывал, сними его!
Франсуа не двигался, захваченный далеким воспоминанием: сарацинка и испанские разбойники. Она тоже спряталась под покрывало, но то была всего лишь игра, притворство, между тем как та, что стояла сейчас перед ним, была настоящей!
Правитель Хамы вспомнил, что начальник его отряда леворуких воинов не говорит на их языке, и приказал Зулейке самой снять с себя покрывало.
