Он опять повысил голос, потом вдруг замолчал и рассмеялся.
— Но я не затем пришел, чтобы вам об этом рассказывать, — закончил он. — Я увидел, что из трубы вашей спальни идет дым, и пришел узнать, как вы поживаете. Никакого отношения к нашему разговору это не имеет.
— Да, — отрезал отец, — никакого, как ты и сказал. А нас все эти дела вообще не касаются.
Отец не кричал, он говорил твердым, даже резким голосом.
Слова эти с некоторых пор жили в нем и потому сразу пришли ему в голову. Они выскочили, как выскакивает втулка из бочки, где бродят яблоки для сидра. Отец вздохнул. И встал со словами:
— Пора зажигать свет и подогревать суп.
Поль тоже встал. Застегнул пальто и уже в дверях сказал:
— О Жюльене я не спрашиваю, думаю, если бы вы что о нем знали, сами бы мне сказали.
25
Переступая порог, Поль насмешливо хмыкнул. Он вышел не спеша, и в кухню ворвались холодные сумерки. Дверь за Полем закрылась. Теперь старики прислушивались к его шагам, сперва по ступенькам лестницы, потом — уже менее явственным — по мощеному двору, потом по центральной дорожке, где шаги и заглохли. У отца было такое ощущение, будто холод, заполнивший кухню, порожден насмешливой ухмылкой Поля. Ему хотелось избавиться от этого ощущения, нелепого и тягостного, но оно не оставляло его до тех пор, пока мать не сказала, опуская висячую лампу:
— Закрой ставни, я сейчас зажгу лампу.
Когда отец закрыл окно и обернулся, мать снимала нагар с только что зажженного фитиля, а Жюльен стоял в дверях кухни. Отец не слышал, как сын спустился, потому что был поглощен ставнями и, высунувшись из окна, с усилием вынимал крючок из петли. Их взгляды встретились. Сын глядел сурово и в то же время насмешливо.
— Напрасно ты спустился, пока я не заперла калитку, — сказала мать.
Жюльен засмеялся.
— Теперь мне нет смысла прятаться, — резко сказал он. — Через час всему городу станет известно, что я здесь.
Отец опасался такой реакции и все же воспринял эти слова как пощечину.
— Что ты еще выдумываешь! — крикнул он.
— То, что есть. Если ты не понял, значит, ты и в самом деле туго соображаешь.
— Жюльен! — крикнула мать. — Прошу тебя. Наступило молчание. Мать подняла к потолку лампу,
и огонь перестал мигать. Все трое стояли, разделенные столом, на который падал свет от абажура.
Отец прерывисто дышал, но больше под влиянием гнева, чем от того усилия, с которым он закрывал ставни, и от холодного воздуха с улицы.
— Ты не имеешь права так говорить, — сказал он, овладев собой. — Твой брат не знает, что ты здесь. А если бы даже знал, почему ты считаешь, что он раззвонит об этом по всему городу?
— По всему городу не раззвонит, но он отлично знает, кому имеет смысл это шепнуть.
— Дурак! Почему ты думаешь, что он сделает такую глупость?
Отец уже не сдерживался. Внутренний голос еще твердил ему, что он не прав, что напрасно вспылил, но его душил гнев. Он даже не знал толком, на кого так разъярился, но уже не мог совладать с собой и должен был дать выход гневу.
— Почему я думаю? — старался перекричать отца Жюльен. — Так он же тебе сам сказал. Потому что он заодно с фрицами. Потому что они ему нужны! Потому что без них он не сможет наживаться, спекулируя на черном рынке!
— Жюльен, ты забываешься!..
На отца напал приступ кашля как раз в ту минуту, когда вмешалась мать:
— Замолчите оба. Если кто придет, вас из сада услышат… Жюльен, ступай наверх, я схожу запру калитку.
Жюльен пожал плечами. Он как будто колебался, потом, когда мать шагнула в его сторону, повернулся и быстро пошел наверх.
Отец все еще стоял между окном и столом и смотрел на жену. По ее спине, вначале неподвижной, мало-помалу стала пробегать легкая дрожь, и отец сразу понял, что жена плачет. Он вздохнул, опустил голову и сел на свое обычное место.
Гнев его еще не прошел, но отец знал, что уже не вспылит. Он не делал усилий, чтобы сдержаться, — теперь гнев существовал как бы сам по себе. Как будто зверь, живший в отце, сжимался, затвердевал, превращался в тяжелый холодный ком. Почти уже неживой, но все же не дававший ему свободно вздохнуть.
Не взглянув на него, не сказав ни слова, мать накинула на плечи платок, взяла ключ от калитки и быстро вышла.
Не успела она закрыть за собой дверь, как все поглотила гнетущая тишина. Какая-то бездонная пустота, в которую отец погрузился помимо собственной воли. Какая-то густая серая муть, где потеряется, не вызовет отклика его голос, если он вздумает крикнуть. Все здесь ему враждебно. Слова, брошенные Полем. Слова, брошенные Жюльеном. Он тут один, один и не знает, за что ухватиться. И все время, пока он оставался один, он только и мог повторять:
— Война… Война все губит. Ничего хорошего от нее не жди.
26
Вернувшись, мать тут же поставила на плиту кастрюлю с супом. Отец следил за ней исподтишка, не решаясь ни спрашивать, ни встречаться с ней взглядом. Прошло несколько минут, потом мать поднялась в спальню. Отец прислушался, но не уловил ни звука. Он ждал. Казалось, дом всей своей тяжестью навалился ему на плечи. Наверху, в спальне, разговаривают жена и сын. А он один в кухне, он отлучен от всего.
Не очень понимая, по какому пути устремилась его мысль, он вдруг подумал о чердаке над сараем, где за кучей ящиков спал скелет.
Может, этот мертвец был еще более одинок, чем он? Может, у него тоже были дети? Кто его отдал или продал, кто позволил вот так таскать по миру живых?
Наверху хлопнула дверь, и деревянные ступеньки заскрипели под ногами у матери.
— Он не придет ужинать? — спросил отец, когда мать вошла.
Голос у него был самый обычный.
— Нет, — сказала она, — он лег.
— И не хочет есть?
— Нет.
— Надулся.
— Лучше оставить его в покое.
— Право же… — вздохнул отец.
Жена, выдержав паузу, сказала:
— Можешь не сомневаться, я отлично знаю, о чем ты думаешь.
— Да? Ну так скажи.
— Ты думаешь, что тебе, именно тебе, нет покоя с той минуты, как мальчик вернулся.
Отец сдержался, хотя ему и хотелось крикнуть. Два раза провел ладонью по подбородку и только потом сказал:
— Это верно, нам нет покоя. И ты права; он еще мальчик. Потому что ведет он себя совсем как мальчишка и ничего не видит дальше своего носа. Но мы-то, мы не знаем покоя главным образом потому, что думаем о нем. О том, что может с ним случиться.
Мать медленно села. Скрестила руки на столе и посмотрела в упор на мужа, который сразу понял, что сейчас она опять примется за него.
— С ним ничего не случится, если никто не донесет, — медленно сказала она.
Не похоже было, чтобы она злилась, она казалась на редкость спокойной. И это ее спокойствие даже немного встревожило отца.
Опустив глаза, он пробормотал:
— Никто на него не донесет.
— Надеюсь, — сказала мать.
Потом она встала и пошла за тарелками. Когда стол был накрыт, они молча сели ужинать, и, только доев суп, мать все так же спокойно объявила:
— Он уезжает.
На отца точно пахнуло свежим ветром, даже дышать стало легче. Он постарался, чтобы мать не заметила, что у него отлегло от сердца. Справился он с собой довольно быстро, потому что какая-то горечь уже сразу испортила то чувство удовлетворения, которое он ощутил от сказанного матерью. Он не мог бы точно определить, что за чувство это было, но оно примешивалось к опасению выдать себя. Он проглотил несколько ложек супа и только тогда спросил:
— Уезжает? А куда?
— Не говорит. Думаю, он и сам толком не знает. Но я…
Она с трудом подыскивала слова. Говорила медленно, останавливалась перед каждой фразой.
— Но я, — повторила она, — я очень тревожусь. Не знаю, скоро ли он найдет, где укрыться. Здесь он все-таки мог бы пожить, пока не нашлось бы более надежного места… Ну, хотя бы где-нибудь в деревне.
— Никто не требует, чтобы он уезжал.
— Да… конечно… никто…
Последнее слово будто повисло в воздухе. Оно уже давно замерло, но оно не исчезло, отец все еще его слышал.
Мать молчала. Должно быть, она думала, что отец догадывается, как тяжело у нее на душе. Если столько времени прожито вместе, бывают обстоятельства, когда молчание вполне понятно. Произнесешь как бы на затравку одно слово, и все остальное уже легко угадать.
Убрав со стола, мать принесла чашку и горшочек с медом из Прованса. Она заварила в кастрюльке липовый цвет, потом, сев на прежнее место и глядя на лестницу, очень тихо сказала:
— Знаешь, он такой несчастный.
— А кто в теперешнее время счастлив!
— Знаю, конечно, жизнь сейчас тяжелая, но его мучает еще что-то другое, а что — он нам не скажет.
Она по-прежнему говорила вполголоса, с заминками. Однако отец, напрягавший слух, чтобы расслышать, понял, что ей надо многое ему сказать и что она это скажет.
