Отец опустил голову. Наступила долгая пауза, только потрескивали в плите дрова. Отцу хотелось крикнуть Вентренье: «Ты же все-таки не думаешь, что Поль на него донесет!..»
Однако он не решился это сказать. Он только пробормотал:
— А если ему объявиться… Если сказать…
Вентренье прервал его.
— Нет, нет, папаша Дюбуа, — сказал он с усмешкой, которая больно задела отца. — Держаться от всего в стороне — этого запретить, конечно, нельзя, но не можете же вы не знать, что творится. Я не собираюсь утверждать, что все сторонники правительства Виши мерзавцы, среди них могут быть и честные, но обманутые люди. А те, кто в ихней милиции… Нет, нет, эти…
Должно быть, он удержался и не произнес последнего слова, боясь обидеть отца. Но отец понял. Он с трудом совладал с раздражением. Ему хотелось сказать, что все это его не касается, что теперь он уже не несет ответственности за действия своих сыновей. Один уже не молод. Другой всегда был далек от него. А потом, в свое время он, отец, был солдатом. Сейчас война. Все правительства, весь свет — вот кто в ответе за эту неразбериху!
В мозгу у него теснились слова, они ударялись одно о другое, как орехи в корзинке, и эта сутолока была мучительна, но слова не шли с языка. Отец знал, что ему никогда не одолеть в споре такого человека, как Вентренье, привыкшего к политике и серьезным разговорам. Он был подавлен. Сгорбился. Уставился в линялые сине-белые квадраты старой растрескавшейся клеенки. Вот так теперь и все на свете — все пошло трещинами, все износилось, протерлось до основы, и ничего нельзя заменить.
Отец подавил раздражение, но прежде чем окончательно остыть, сам того не желая, крикнул:
— Черт! Что же теперь прикажете делать — околевать?
Вентренье его слова, казалось, не взволновали и даже не удивили. Вероятно, он представлял себе, что творится в душе старика. Отец это почувствовал, и ему стало как-то не по себе. Вентренье своим ясным взглядом пронизывал его насквозь. Отец опустил глаза и вздохнул; он понял, что, выругавшись, облегчил душу и теперь остаток его раздражения уляжется. Он понял: все, что теперь будет говориться и делаться, его уже не касается. В конце концов, раз Вентренье пришел, надо думать, он может помочь Жюльену, и лучше не мешать ему говорить и действовать.
Вентренье отпил еще глоток, прищелкнул языком и сказал:
— Все эти разговоры сейчас ни к чему. Важно одно — чтобы Жюльен здесь не оставался.
Он замолчал. Наморщил лоб. Посмотрел на мать, затем на отца и только потом на Жюльена, в которого молча вглядывался несколько мгновений.
— Теперь скажи ты, что ты намерен делать, — заключил он.
Жюльен неопределенно пожал плечами и состроил гримасу, от которой приподнялась его борода.
— Выхода у тебя только два, — продолжал Вентренье. — Либо иди в маки, либо живи в большом городе, где тебя не знают.
— В маки… — пробормотал отец.
Вентренье посмотрел на него, и у отца слова застряли в горле. Но помощник мэра угадал его мысль.
— Маки — это не совсем то, что вы себе представляете, или то, что, возможно, вам рассказывали, — пояснил он. — Это армия… Подпольная, но все же армия. Вы мои взгляды знаете, я никогда не был милитаристом. Но сейчас важно одно: как можно скорее выпроводить отсюда фрицев, дав им пинка в зад. Одни именно этим и занимаются; другие совсем к этому не стремятся, а есть… а есть и такие, которые и рады бы, но ждут, чтобы все обошлось без их участия.
При последних словах он немного замялся и замолчал. Никто ничего не сказал, тогда он допил водку, положил на стол свои большие руки и нагнулся к Жюльену. Казалось, он сам все решил за него.
— Ладно, — сказал он. — Я знаю, что случилось с тобой, когда ты однажды уже хотел уйти в маки. Невеселая это история, и возвращаться к ней не стоит. Я не собираюсь влиять на тебя. Подумай сам. Когда примешь какое-либо решение, приходи ко мне.
Он крепче оперся о стол, наклонился вперед и медленно встал.
Надев пальто, которое мать принесла из столовой, Вентренье как будто спохватился и сказал:
— Покажи-ка, что у тебя за удостоверение личности.
Жюльен пошел наверх к себе в комнату. Не успел он выйти, как мать сказала:
— Понимаете, господин Вентренье, маки, мне кажется, это все-таки страшно.
— Страх ваш вполне законен, мадам Дюбуа. Но, видите ли, в городах постоянно происходят облавы, забирают всех подряд. Сажают в тюрьму, а когда нужны заложники, убивают кого попало. Поэтому, понимаете, риск…
Жюльен уже спускался, и мать быстро перебила Вентренье.
— А где-нибудь на ферме? — спросила она.
Он поднял руку.
— Это тоже выход, — сказал он. — Но тут я не могу вам помочь.
Вентренье внимательно изучил удостоверение, которое протянул ему Жюльен.
— А еще фотокарточки у тебя есть? — спросил он потом.
— Да. Одна осталась.
— Дай сюда!
Жюльен порылся в бумажнике и подал Вентренье фотографию, которую тот сунул в записную книжку с загнувшимися углами.
— Вечером я опять зайду. А до тех пор не попадайся никому на глаза.
Потом, обернувшись к старикам, он прибавил:
— Если вас спросят, зачем я приходил, скажите, что жена осталась вам должна за овощи и я приходил рассчитаться.
Вентренье уже пожал им руки и направился к двери, но мать окликнула его:
— Господин Вентренье, у него нет продовольственной карточки.
Он обернулся и почти суровым тоном сказал:
— Знаю. Вы вчера мне дважды об этом говорили.
Резким движением он надвинул на лоб шляпу и быстро вышел. Мать постояла на площадке, дожидаясь, пока он сойдет с крыльца, потом заперла дверь.
29
После ухода Вентренье они некоторое время молчали — все трое стояли, словно в ожидании приказа, которого так и не последовало.
Отец смотрел на Жюльена — на сыне были старые брюки, все в масляной краске, и толстый коричневый свитер с воротником под самую русую бороду. Жюльен жадно курил. Он стоял ссутулившись, как старик. Отец ждал, что сын заговорит, но, простояв довольно долго на месте, тот повернулся и, не говоря ни слова, стал подниматься по лестнице.
Мать проводила его глазами, она как будто колебалась, затем, устало махнув рукой, чуть слышно прошептала:
— Господи боже мой, что нам теперь делать!
Это не было вопросом. Да все равно отец не знал бы, что ответить. Он направился к своему обычному месту, а мать поднялась к Жюльену.
Оставшись один, отец помешал в печке, сел и стал глядеть в сад. Земля, вскопанная для зимы, была черная. Голая. Напоенная влагой.
Но между отцом и этой землей, на которую он упорно смотрел, по правде говоря, даже не видя ее, стоял Жюльен. Худой, бородатый, с длинными волосами. Печальный и обездоленный. Но обездоленный не потому, что у него не было крова, еды, денег, — нет, тут было что-то другое, непонятное. Да, это так. Отцу Жюльен представлялся обездоленным. И в то же время он вновь видел его оделенным всем тем, что было у него раньше. Оделенным силой. Здоровьем. Твердой походкой. Телосложением спортсмена, человека, привычного к физическому труду. Отцу казалось, что его сына подменили. Конечно, они и прежде не очень-то понимали друг друга, между ними всегда была какая-то грань, мешавшая им свободно и просто разговаривать. И все-таки, когда Жюльен вернулся, окончив свое ученичество, имея в руках специальность, с крепкой мускулатурой заправского рабочего, отец почувствовал себя ближе к нему, несмотря на все недостатки его характера и странные выходки. Сейчас это был другой малый. Малый, который уедет, сам не зная куда.
«Что бы ты предпочел — чтобы Жюльен ушел в маки или чтобы он жил где-нибудь в большом городе беспорядочной жизнью художника, как в Марселе?»
Этот вопрос все время был тут, словно его настойчиво задавала голая земля сада или огонь, тихонько всхлипывавший в плите. Этот вопрос был тут, но отец отказывался на него ответить. Ему представлялось, что он должен вынести своего рода приговор, а он не признавал за собой на это права. Сложившееся у него представление о жизни художников мало-помалу порождало где-то в глубине души уверенность, что такая жизнь — самое большое зло. Как вода, которая прокладывает себе дорогу в земле и вдруг встречает на своем пути скалу, так и он, не успев отклонить для Жюльена перспективу жизни в большом городе, натыкался на мысль о маки. И останавливался. Маки — это нелегальное положение. Риск быть пойманным, осужденным, расстрелянным или убитым во время стычки в горах. Уходя, немцы расстреливали тех, кого удалось захватить, и для острастки сжигали фермы подчас ни в чем не повинных крестьян. Разве мог отец советовать сыну стать на такой путь? Вентренье человек хороший, но слишком левых убеждений. Маки — это горстка коммунистов!
Значит, оставался третий выход — отправить Жюльена к кому-нибудь на ферму.
