До сих пор война не коснулась его, если не считать всех этих передряг с Жюльеном и Полем и ограничений. Это, конечно, ужасно, но это сущие пустяки по сравнению с тем, чего он насмотрелся в четырнадцатом году там, где сражались.
По временам отцу представлялось, что никто не тронет ни его сада, ни его дома. До сих пор война щадила этот клочок земли, и ему казалось, что так это и будет до самого конца войны. Ведь должна же она когда-нибудь кончиться! Только, чтобы иметь возможность жить мало-мальски спокойно, не надо вносить в дом бочку с порохом. А сейчас Жюльен как раз та взрывчатка, от которой дом может взлететь на воздух.
У отца так трещала голова, что он несколько раз вынужден был прерывать свои размышления. Он то и дело поглядывал на будильник. Время шло. Огонь угасал. Не нужно ли подбросить полешко? Имеет ли он право лечь спать до возвращения жены? Не обвинит ли она его в равнодушии, если он не дождется ее здесь?
Он сидел, опершись локтем о стол, поставив ноги на дверцу топки. Он пытался успокоиться. Убедить себя, что все войдет в свою колею, однако по спине и шее у него пробегал холодок, а затем отец обливался потом, да таким, каким не обливался летом, когда в липнущей к телу рубашке трудился в огороде на солнцепеке.
К работе, упорной и тяжелой, а иногда и неблагодарной, он привык. С давних пор физические усилия стали неотъемлемой частью его жизни, но боль, которая сверлила ему голову, была в тысячу раз тягостнее.
Ночь гнетет. Он тут, на кухне. Жюльен спит как раз у него над головой. Мать идет по темной улице. Кажется, ничего не осталось живого, кажется, все возвещает им великую беду.
28
Вернувшись, мать рассказала, что господин Вентренье очень хорошо ее принял. Выслушал, будто даже не удивился, а потом просто сказал:
— Хорошо, завтра утречком я к вам загляну.
Это обещание только отчасти успокоило отца, и ночью он плохо спал, то и дело просыпаясь от кошмаров. Он встал чуть свет.
— Для Вентренье «утречком» — это, надо думать, часов около девяти, — сказала мать. — Незачем нарушать весь распорядок жизни.
— Надо разбудить Жюльена… Может, согласится хоть бороду сбрить, все-таки вид будет приличнее.
— Послушай, не приставай к нему с этим.
Жюльен встал. Мать сообщила ему, что придет бывший помощник мэра.
— Ах так, хорошо, — только и сказал Жюльен.
Затем они позавтракали в полном молчании. В тяжелом молчании, которое, казалось, сочилось с неба вместе с тусклым светом нехотя занимавшейся на горизонте зари.
Жил только огонь в плите, где все время потрескивало полено акации.
— Раньше уважающий себя лесоторговец не подложил бы в дрова акацию, — сказал отец. — Но теперь им на все плевать.
— Благодари за то, что хоть есть чем топить, — возразила мать.
И ни слова больше. Опять молчание.
Отец наблюдал за Жюльеном, который кончил завтракать и курил. Он скрестил руки на столе, опустил голову — казалось, мысли его были далеко.
Прошло довольно много времени, затем Жюльен встал и поднялся в спальню. Отец услышал, как он ходит, и понял, что сын затопил печь. Ему хотелось сказать матери, что теперь топить, может, уже и ни к чему, но он сдержался. Почувствовал, что это нелепо. Вентренье придет, но едва ли скажет Жюльену: «Пошли. Я займусь твоими делами»,
Отец прислушивался к малейшему шуму. Он представлял себе, как сын подкладывает в печку поленья, как печка гудит. Даже вообразить трудно, сколько дров пожирает за день такая печь! Месяц этакой топки — и первая поленница вся.
Время тянулось бесконечно. Пасмурное утро застоялось, не желая светлеть, и словно мутной водой заливало горы.
Вентренье пришел незадолго до девяти. Войдя, он сразу снял шляпу, положил ее на кухонный шкафчик и расстегнул свое черное пальто.
— Позвольте, я возьму, — сказала мать.
Она отнесла пальто в столовую. Вентренье сел за стол. Должно быть, он очень спешил, потому что лицо у него раскраснелось. Он обтер носовым платком лоб и седые курчавые волосы.
— Ну, так где же ваше чудо природы?
Отец указал на потолок.
— Я сейчас схожу за ним, — сказала мать.
Оставшись один на один с бывшим членом муниципалитета, отец внимательно поглядел на него и только потом сказал:
— Спасибо, что пришел, Юбер. Это очень любезно с твоей стороны.
— Я пришел не из любезности, а просто потому, что надо выручать друг друга. Когда во время всеобщего бегства я попросил вас выпекать хлеб, вы же его пекли.
Отец остановил его, подняв руку.
— Ну, это дела давно минувшие, — сказал он. — И ты просил не за себя, а за других. Впрочем, они не очень-то тебя отблагодарили.
— Почему вы так думаете? Потому что я уже не в муниципалитете? Не заблуждайтесь. Никто меня не выставлял. Я сам ушел, потому что не хочу получать приказания от правительства, которого не одобряю!
Голос его стал несколько жестче. И отец почувствовал в этих немногих словах как бы укор себе.
— Что до меня, сам знаешь, в моем возрасте политика… — буркнул он.
— Конечно, конечно, — сказал Вентренье, — но тут не только политика…
Он замолчал. Однако отец чувствовал, что он чего-то недоговаривает. До войны Вентренье был выбран в муниципалитет от Народного фронта. Он был немногим старше Поля Дюбуа, и отец знал, что они не в ладах. О Поле, верно, и хотел поговорить Вентренье. Если это так, то уж лучше, чтобы это было с глазу на глаз, но если присутствие матери может помешать ему высказаться, тогда пусть уж она скорее сойдет вниз. Как можно скорее.
Отец прислушивался. Тревога его росла. Вентренье сказал:
— Мы переживаем жестокое время, папаша Дюбуа. Война — это всегда не сладко. Но мне кажется, война сама по себе меньшее зло, чем теперешнее положение, когда французы грызутся между собой.
На лестнице послышались шаги. Вентренье замолчал, и отец вздохнул с облегчением.
Когда Жюльен вошел, Вентренье встал и пожал ему руку.
— Фу ты, черт, — сказал он, расхохотавшись, — твоя мать говорила, что ты стал художником, но не сказала, что и наружность у тебя теперь совсем как у настоящего художника.
Жюльен пожал плечами.
— Это главным образом чтобы меня не узнали.
— Я бы хотел, чтоб он сбрил бороду, — сказал отец.
— Ни в коем случае, — возразил Вентренье. — Не скажу, что в таком виде он не обратит на себя внимания, но должен признаться, что, встреться он мне на улице, я бы его не узнал. Этак он совсем другой, ведь мы привыкли, что волосы у него подстрижены бобриком и походка спортсмена.
Отец попытался настаивать, правда, нерешительно, это, мол, ни на что не похоже, но Вентренье перебил его.
— Даже если бы он захотел расстаться с бородой, — заметил он, — я бы не посоветовал делать это сейчас. Он очень загорел, и, когда обреется, это сразу будет заметно. Вот тогда-то и подумают, что этот молодой человек решил изменить свою внешность.
Отец устало махнул рукой. Решительно все сейчас идет кувырком.
Жюльен пошел в столовую за стулом, все сели. Мать подала Вентренье рюмку виноградной водки; отпив глоток, он сказал:
— Теперь такую не часто выпьешь.
— У меня было запасено несколько литров, — сказал отец, — но боюсь, что до конца войны не дотянуть.
— Как знать! — заметил Вентренье. — В Италии и в России дела у фрицев не блестящие.
Он помолчал, потом выпрямился и посмотрел на Жюльена.
— Ну, так что же ты намерен предпринять? — спросил он.
— Пока что мне и здесь неплохо.
Вентренье покачал головой, очень медленно, раза два-три, и только потом ласково сказал:
— Нет, мальчик. Это невозможно. Нельзя жить в таком маленьком доме — в один прекрасный день тебя обязательно нащупают. Можешь скрываться где угодно, только не здесь.
— Но если никто на меня не донесет! — возразил Жюльен почти вызывающим тоном.
Вентренье грустно улыбнулся и опять покачал головой. Он вздохнул:
— Да, конечно… Но дело не только в этом. Ты, видно, немножко веришь в чудеса.
Жюльен собирался возразить, но Вентренье остановил его, подняв руку, и продолжал твердым голосом:
— Я не говорю, что кто-нибудь захочет выдать тебя со злости, но по глупости может. Или из зависти. Ты забываешь, что очень и очень многих твоих сверстников отправляют в Германию на принудительные работы. Ты забываешь, что других мобилизуют на охрану дорог или на работу здесь, на заводах. Их родители, возможно, не хотят, чтобы они уезжали, и, узнав, что кто-то скрывается, они могут, пусть и не желая того, ему повредить, сболтнуть что-нибудь, не подумавши.
Он замялся, посмотрел на отца, потом на мать, а затем медленнее и тише, словно сожалея о том, что вынужден это сказать, прибавил:
— А кроме того, есть полиция и петеновская милиция… У них повсюду глаза и уши.
