— Что вы, мама! Она такая смышленая, все своим носиком чует, — возразила Настя. — Хорошая у меня сестричка, да и братик тоже...
В люльке заворочался и проснулся ребенок. Сначала покряхтел, а потом заплакал.
Настя подошла к люльке и взяла на руки крупного и румяного после сна братишку. Он замолчал, огляделся; заметив мать, протянул ей пухлые ручонки.
— Сыночку моему и поспать не дали. — Лукерья Филипповна приняла его и, боком присев на кровать, дала ребенку грудь. Чмокая губами, Миколка лукаво, улыбчивым взглядом косился на сестру, которая вертелась за спиной матери и строила ему из пальцев рожки.
— Значит, завтра ты нас покидаешь? — задумчиво спросила мать и вздохнула.
— Да, мама, отпуск мой кончается, пора на работу.
— Придется встать пораньше...
— Вечером все приготовим, да и что там готовить, — махнула смуглой рукой Настя.
— Ну как же! Сложить все. Я тебе там коржиков напекла.
— Спасибо, мама. — Настя встала с кровати, размазав по щеке набежавшую слезу, отошла к окну.
— Может быть, ты мне все-таки скажешь? — снова спросила Лукерья Филипповна. От зоркого взгляда матери ничего не укрылось.
— Ну что ж я тебе скажу? — не оборачиваясь, ответила Настя.
— Скажи, что у тебя на сердце? Ты последнее время чего-то скрываешь... А от матери ничего скрывать нельзя, дочка.
— Не знаю, мама... Ничего еще я не знаю...
— Э-э! Раз так отвечаешь, то все знаешь.
Оторвавшись от груди, повеселевший Миколка, подражая матери, тоже повторил:
— Э-э...
— Вот и сама правда! — целуя сынишку, проговорила Лукерья Филипповна.
— Какая же, мама, правда? — смущенно спросила Настя.
— А ты, дочка, голову мне не крути, я же все давно вижу. Думаешь, не понимаю? Прищемил кто-то твое сердечко, оно и болит... Так или нет?
Склонив голову, Настя теребила край кофточки и не отвечала.
— Ну, что молчишь? Я же не враг тебе. Кто он такой будет?
— Да там, у нас... есть один... — чуть слышно проговорила Настя.
— Из рыбаков, что ли?
— Нет.
— Тогда кто же? Да говори ты мне сразу. Сколько тебя пытать?
— Он, мама, офицер.
— Ну и что же у вас получилось? — с волнением в голосе спросила Лукерья Филипповна.
— А покамест ничего... Он даже и не знает об этом.
— Вон какие дела! — облегченно вздохнула Лукерья Филипповна. — Знаешь, дочка, что я тебе скажу?
— Что, мама?
— Все это, детка моя, чепуха. Ничего и в самом деле нет, все ты выдумала. Так, дымок...
— Пока не проходит, мама, — ответила Настя, и в глазах ее блеснули слезы.
— Нет, дочка, то бывает не так... Ты слушай меня. Все мы, бабы, когда начинаем волосы на голове мыть, водицы в тазик нальем и до разу пальчик сунем, пробуем, щоб не обжечься. — А ты захватила двумя горстями и ошпарилась. Зараз тебе крепко подумать надо и отступиться, а то сгоришь сердцем — и все попусту. Часом, он, тот твой офицер, знать ничего не знает, ведать не ведает, что у тебя на сердце, а ты сохнешь. Даже с лица сменилась, похудела.
— Не очень-то я сохну. Больно мне нужно сохнуть, — с некоторым упреком возразила Настя. — Лучше дайте-ка мне Миколочку, я его на прощание искупаю. Водичка тепленькая есть, я как раз приготовила себе голову помыть. Иди до меня, Миколочка, братик мой черноглазенький!
Братишка протянул ручонки и крепко обхватил Настю за шею. От прикосновения теплых детских рук и от добрых слов матери у нее легче стало на душе, сердце наполнила радость, пропитанная тайной, неутолимой жаждой любви и материнства.
После ухода Лукерьи Филипповны Настя налила в таз воды и посадила туда ребенка. Плескаясь и брызгая водой, Миколка смеялся и повизгивал. Смывая с его маленькой розовой спины мыльную пену, Настя приговаривала:
— Ой да Миколочка! Как он любит купаться! А я, братик, и сама люблю в море поплавать. Завтра, как только приду, с пирса вниз головой — бух!
— Бу-ух! — шлепая по воде руками, звонко повторял Миколка.
— Потом приду домой, в свою каморочку, надену самое лучшее платье, где-нибудь покараулю этого буку-капитана и скажу ему такие слова, такие слова!.. Уж я его растревожу, заставлю раскрыть те строгие очи, которые не хотят меня замечать! Эх ты, Миколочка, маленький, тепленький карасик. Был бы у меня такой, я его каждый день мыла бы, кашкой кормила да тетешкала...
Над Дубовиками, замирая, томится в притихшей зелени лесов ласковый, знойный вечер. В комнату прокрадывается солнечный луч и вместе с Миколкой полощется в медном тазике, скользит по стеклышкам мыльных пузырей, и в каждом таком пузырике, как в маленьком зеркальце, блестят грустные Настины глаза.
А Миколка радостно пищит, плещется, как настоящий карасик, и брызжет водой на новую Настину кофточку, такую же густо-синюю, как и вечернее небо. Пришлось кофту снять.
Миколка бултыхался до тех пор, пока не остыла вода и на его розовом тельце не выступила «гусиная кожа», однако вылезать не хотел, смеясь и озоруя, уклонялся от рук сестры. Сестра все же ухватила его, положила на разостланную на кровати простыню и стала надевать беленькую рубашонку.
В это время в сенцах громко залаяла собака. Настя оглянулась.
Смущенный и растерянный неожиданной встречей, на пороге стоял капитан Ромашков...
Глава одиннадцатая
Прорвавшийся нарушитель обнаружен еще не был. После двух стычек он уже знал, что его ищут, поэтому был крайне осторожен, увертлив и, видимо, отлично знал местность. Какое он взял направление, куда пошел, высказывались разные предположения. Одни говорили, что нарушитель непременно пойдет на плоскогорье, где расположены пастбища, там он найдет себе пропитание. Другие думали, что он будет пытаться преодолеть Черные горы и уйти за главный хребет. Но Черные горы дики и труднопроходимы. Местные жители, взятые в проводники, помогли солдатам пройти глубоко в тыл и перекрыть самые дальние тропы. Командование решило взять под наблюдение не только дороги и тропы, но и населенные пункты.
За десять дней группа пограничников во главе с майором Рокотовым и капитаном Ромашковым в тяжелых условиях, по малопроходимым тропам, поднялась до границы старого лесного заповедника, форсировала несколько горных рек и речушек. На одиннадцатый день поисков пограничники, угодившие под ураган и ливень, усталые, изнуренные большими переходами, спустились в район угодий Дубовицкого леспромхоза. Надо бы дать людям отдых, привести в порядок снаряжение и в первую очередь разбитую обувь.
В этой группе находился и старший лейтенант Пыжиков. Узнав от майора Рокотова, что группа подходит к Дубовикам, Петр обрадовался.
Он подсчитал, что по времени Настя должна находиться там. Хотелось повидать ее, многое сказать, заполнить свою душевную пустоту встречей с девушкой, которая, может быть, станет ему самым близким человеком... Он вспомнил, как еще недавно почти каждое утро, возвращаясь после проверки нарядов, он встречал ее у пирса — всегда веселую, бодрую, распевающую чудесные девичьи песни. Ведь и в тот день она просила проводить ее. Но на его голову свалилось это ужасное происшествие и придавило, как свинцовой плитой. Тяжко ему сейчас глядеть пограничникам в глаза. Они ни о чем не напоминают, но он чувствует, что у каждого из них на уме.
Из-за какой-то упрямой внутренней гордости Петр явно избегал Михаила и уклонялся от всякого разговора с ним.
Ромашков же с усиленной разведкой всегда находился где-то впереди. При встречах Михаил старался заговорить первым, но Пыжиков отделывался короткими фразами, отворачивался и уходил.
Еще на заставе, во время откровенных дружеских бесед, Петр не раз говорил — и верил в это искренне, — что он в жизни совершит что-нибудь необыкновенное и удивительное. И вот «совершил». Совестно было за сказанные тогда слова.
Перед Дубовиками Пыжиков оживился и повеселел. Как-то подтянулся, заулыбался чаще, поблескивая строгими глазами, и капитан Ромашков. На это были свои причины. После утомительного и тяжкого перехода воспоминания о девушке в белом платье с голубеньким бантиком казались особенно приятными и дорогими.
— Метеорологичка-то с рыбозавода, кажется, тут живет, в этих самых Дубовиках, — сидя на привале у костра, как бы между прочим, вспомнил Михаил.
— Да, вроде, здесь... А что? — поинтересовался Петр.
— Просто так... Встретить знакомую девушку да еще в такой глуши — ведь это хорошо?
— Кому как... — хмуро отозвался Петр.
— Я говорю про себя, — признался Михаил.
— А при чем тут ты?
— Мы с ней недавно очень мило беседовали, — улыбнувшись, ответил Ромашков.
— Когда это было?
— В тот самый день, когда ты обещался проводить ее в горы.
— Откуда тебе известно, что я обещался ее проводить? — начиная мрачнеть и волноваться, спросил Петр.
