Отбушевала гроза, затих ливень. Человек поднялся, стряхнул с одежды воду, поднял размокший под дождем гриб и стал жадно есть. Его продолговатое пожелтевшее лицо с горбатым носом сузилось и заросло чертой щетиной. Когда он, чавкая губами, озирался по сторонам, темные впадины его глаз блестели зрачками гак же свирепо и дико, как у притаившейся на дереве рыси. Доев гриб, он, вздрагивая от холодной лесной сырости, медленно зашагал по едва заметной, густой, заросшей плющом тропе.
...Уставшие, промокшие солдаты нанесли в сени соломы, расстелили плащи и, наскоро поужинав, легли отдыхать. В этот день они совершили большой утомительный переход. Передав в штаб отряда донесение, майор Рокотов пристроился в канцелярии на широкой дубовой скамье. Капитан Ромашков заступил на дежурство. Сидя за столом председателя сельского Совета, он что-то чертил на. листе бумаги. Насупив широкие брови, он то хмурился, шевеля густыми короткими ресницами, а то вдруг встряхивал курчавой шевелюрой и начинал самозабвенно, по-мальчишески улыбаться.
Все это Пыжиков заметил и очень удивился. «Кажется, радоваться пока нечему», — подумал он.
За эти одиннадцать дней тяжелого, мучительного поиска все устали, измотались. А по существу, все впустую. Диверсант мог уже быть на Дальнем Востоке, а его ищут здесь. Что будет дальше, Пыжиков не представлял себе. Он знал только одно — с окончанием этой затянувшейся операции должна решиться и его судьба. Петр понимал, что если его и не будут судить, то и в войсках не оставят. За последнее время он много передумал и чувствовал себя в среде пограничников как-то отчужденно. Его бесило, что он попал в группу майора Рокотова, да еще вместе с Ромашковым, которого он начинал люто ненавидеть. Да, круто разошлись их дороги! Михаилу предстоит учеба в академии, а ему, Петру, увольнение из войск... «Ну, черт с ними! Останусь вот в этих самых Дубовиках и начну стихи писать в районную газету, женюсь, поросенка заведу», — сбивчиво и зло думал Пыжиков. Сейчас ему хотелось одного: во что бы то ни стало повидать Настю. Прежде всего нужно было окончательно решить с ней. Но как это сделать, он еще не придумал. Чтобы отлучиться, надо получить разрешение у майора Рокотова, но это неловко, да и не ко времени. Отпрашиваться у Ромашкова — ни за что на свете!
За открытым окном сельсовета стоит темная тихая ночь. С высокого тополя дробно падают капли дождевой воды. При свете электрической лампочки видно, как они скатываются по широким листьям и чистым как слеза хрусталем дрожат на зубчатом кончике, а потом, качнувшись, с тихим звоном летят в темноту. Звучно и однотонно перекликаются цикады. Где-то широко разливается под баян девичья песня. В сенцах храпят солдаты. За столом улыбается Ромашков. Это становится невыносимым. Петр встает, снимает с гвоздя фуражку и надевает на растрепавшиеся волосы.
— Пойти наряды, что ли, проверить...
— По боевому расчету вам положено проверять в три ноль-ноль, — вытягиваясь на скамье и не открывая глаз, заметил майор Рокотов. — Ложитесь и отдыхайте. Когда будет нужно, капитан разбудит или я сам, когда сменю его.
— Я, товарищ майор, не устал, — возразил Пыжиков.
— Тогда идите к девчатам на вечорку. Может быть, приглянется какая-нибудь казачка... Вон как они поют — заслушаешься...
— Что ж, я не против... Пусть будет казачка, — задумчиво ответил на шутку Пыжиков. — В моем положении надо, чтобы приглянулась. Глядишь, и передачку когда-нибудь принесет. Вот такие дела...
— Насчет передачи, товарищ старший лейтенант, вы напрасно беспокоитесь. Там пайком обеспечивают в полной мере. А вообще, разговор этот пока ни к чему. Лучше поспите хорошенько. Есть приказ — дать людям отдых и ждать распоряжений. Завтра старшина продукты привезет и сапожника. Вам сапоги починить не требуется? — спросил Рокотов.
— Мне жизнь надо чинить...
— Лучше ложитесь-ка... Сегодня мы отмахали порядочно. Слушайте, как девчата поют, и уснете.
— А туда можно сходить, товарищ майор? — полушутливо спросил Петр.
Рокотов открыл глаза и ничего не ответил.
— Надо действительно пойти прогуляться, — поворачиваясь к двери, проговорил Петр.
Ромашков продолжал молча писать. Он боялся обнаружить свое душевное состояние. Склонившись над столом, Михаил закрывал глаза и до сих пор ощущал запах свежевымытого ребенка, которого как будто только сейчас держал в руках, чувствовал теплоту его мягкой и нежной щеки. А остальное? При этом воспоминании все казалось радостным, ярким, неожиданным.
Оправив поясной ремень, Петр постоял немного и решительно шагнул через порог.
Посмотрев ему вслед, капитан вскочил и через освещенные маленькой электролампочкой сени, где вповалку спали солдаты, вышел во двор и догнал Петра у калитки. — Ты далеко собрался? — тронул его за рукав Ромашков.
— А тебе какое дело? — грубоватым тоном ответил Пыжиков.
— Так просто. Я все-таки дежурный.
— Знаю, что ты дежурный, но я на гауптвахте еще не сижу. Не дергай меня за рукав! — сдерживая вспыхнувшее бешенство, сказал Пыжиков.
— Виноват. Но ты обязан сказать, куда идешь.
— Может быть, еще разрешения спрашивать у вашей милости?
— Если нужно, спросишь.
— Я, кажется, в ваших заместителях больше не состою, товарищ капитан.
— Перестань хорохориться! — резко сказал Михаил.
— Ты мне, Ромашков, порядком надоел. В наставники ты не годишься, да и вообще наставления мне ничьи не нужны, в особенности в данную минуту.
— Послушай, Петр! Что ты ершишься? Я хочу откровенно с тобой поговорить. Ты хочешь повидать Настю? Так и скажи!
— Не твоя забота. Я сам знаю, что мне делать...
— Плохо знаешь, прямо тебе скажу.
— Оставь!
— Добре... — кивнул Михаил. — Настя живет вон в той, крайней хате.
— Ты уже наведывался... Говорил обо мне? — приблизив к Ромашкову лицо, глухо спросил Пыжиков.
— Говорил.
— Что ты ей сказал?
Пыжиков чиркал в темноте одну спичку за другой и не мог закурить.
— Сказал, что ты здесь.
— А еще что ты ей говорил?
— Случилось, понимаешь ли, такое дело... Ты послушай...
— Все ясно! Больше не требуется. Теперь я знаю, какой ты друг. Представляю, что ты ей наговорил.
— Ты послушай...
— Можешь не оправдываться!
Пыжиков повернулся к Ромашкову спиной, сильно толкнул калитку и, шлепая сапогами по грязи, пошел вдоль улицы.
— Петр! — крикнул Ромашков. Но тот даже не оглянулся.
В конце поселка, куда шел Пыжиков, в горном ущелье гулко шумела река. Неприглядно и смутно было у Петра на душе. В недвижимой высоте ночного неба стыли далекие звезды. Тишина ночи придавала доносившимся из ущелья звукам угрюмый, зловещий тон.
Глава четырнадцатая
Настя, лежа рядом с сестренкой в сарае, слышала монотонный гул горных потоков и вое ближе и крепче прижималась к дремавшей девочке. Сарай был наполнен сеном. Здесь приятно пахло сухими травами и спелыми дынями. В саду с листьев все еще капала вода. Где-то близко одиноко и безрадостно вскрикнула желна. Рядом возились на насесте куры.
— Да не жмись ты ко мне! Совсем задавила, — тоненько, полусонным голосом просила Валя. — Ты какая-то горячая...
— Очень, Валя!
— Может, захворала?
— Захворала, Валя... Ой, как занедужила! — со счастливым смехом и стыдливым порывом к откровенности зашептала Настя.
— Тогда иди в хату на печку. Я тут одна буду спать.
— А не забоишься?
— Вот еще! — свернувшись, словно котенок, запротестовала Валя. — Я вчера за грушами аж на самую вершину лазала и платье порвала.
— Как же это так?
— Да за сук зацепилась и повисла, как кошка.
— Ужас какой!
— Ладно, мама не видела... А платье я сама зашила.
— Ты же у нас молодчина! — Настя обняла сестренку и начала горячо целовать.
— Да не лезь же ты до меня! Пусти! Вот же какая! Ну разве с такой озорухой уснешь?
— Я же завтра уезжаю, — с тихой грустью проговорила Настя.
— Это я знаю, — вздохнула Валя.
— Уеду и выйду замуж.
— Будет врать-то...
— У меня, Валечка, и жених уже есть.
Погладив сестренку по голове, Настя повернулась на спину и закинула руки на затылок.
— У тебя есть жених? — Валя быстро вскочила и облокотилась на подушку.
— Я ж тебе сказала.
— Ну да? Ты, наверное, обманываешь?
— Нет, Валечка милая, не обманываю, — ответила Настя с глубоким вздохом.
— А мама с батей знают?
— Мама знает, а батя еще нет.
— А чего же ты мне раньше не сказала? Он очень красивый, да?
— Он хороший, Валя.
— Кто он такой? Рыбак?
— Нет. Офицер, Валя, пограничник. Он сегодня к нам приходил.
— Приходил? А чего ж ты мне его не показала?
