— Я знал, что вы меня правильно поймете, — ответил Шуленбург. — Сразу скажу, что я рассчитываю, скорее, на последнее. Впрочем, в конечном счете выбирать между первым и вторым я предоставляю вам. В сущности, — с обезоруживающей откровенностью и даже как-то застенчиво сообщил он, — я сейчас собираюсь совершить государственную измену.
— Граф, — поспешно сказал я, — не надо громких слов. Если у вас есть хотя бы малейшие колебания по поводу целесообразности продолжения нашей беседы…
— Нет, — отрезал он. — Нет у меня таких колебаний. Видите ли… — Он глубоко вздохнул. — В течение нескольких последних месяцев я и горстка моих единомышленников здесь, в посольстве, и в центральном аппарате нашего МИДа прикладывали титанические и, смею сказать, довольно рискованные усилия, целью которых являлось улучшение отношений между Германским рейхом и Советским Союзом. Мы абсолютно убеждены в правильности такой политики потому, что, во-первых, нам нужны ваши сырьевые ресурсы, а вам — наши технологии. Нам есть что дать вам, а вам есть что дать нам. Мы реально можем сделать друг друга сильнее. Но во-вторых, и это важнее всего, именно так мы можем обеспечить мир. На авантюры чаще всего идут от отчаяния, от безвыходности. Создав долгосрочный блок, достаточно самостоятельный и независимый от остального мира и в ресурсном, и в технологическом отношении, мы могли бы сделать войну совершенно необязательной.
У меня просто-таки в зобу дыхание сперло. Я отставил полупустой стакан и слушал, боясь пропустить хоть слово.
Посол помолчал, дав мне несколько мгновений, чтобы усвоить и осмыслить услышанное. Зачем-то подул на лежащий на его блюдце нетронутый коржик — с того волной слетели крошки и маленькой поземкой пронеслись по мрамору столика; потом продолжил.
— Нынешний расклад сил на мировой арене делает создание такого блока еще более актуальным. Я был бы даже рад, если бы вам удалось заключить некий пакт с англичанами и французами на случай войны с нами. А с нами — некий пакт на случай мира, следовательно, куда более важный. В отличие от пакта на случай войны, мирный пакт начал бы работать сразу после подписания. В то же время антигерманский пакт между вами и демократиями мог бы предостеречь наше… — Он запнулся, подбирая слово. — Наше не всегда уравновешенное руководство от опрометчивых действий. Мир сразу сделался бы более выгодным, а война — более рискованной. Вы понимаете эту комбинацию?
— Еще бы, — сказал я, стараясь пока лишь слушать и ни в коем случае не вдумываться, насколько все это реально, насколько соответствует действительности. Начнешь анализировать — не ровен час, что-то пропустишь. Важно было запомнить все: слова, интонацию, паузы и недоговоренности, даже движения глаз. Сердце у меня билось так, будто я через две ступеньки шпарил вверх по лестнице небоскреба.
— Английские гарантии безопасности Польше ситуацию по большому счету даже улучшают. Смотрите. Польша опирается на Англию. Англия, Франция и Россия опираются друг на друга и на свой антивоенный договор — прошу заметить, не антигерманский в узком национально-политическом смысле, но именно антивоенный, поскольку он обязывает к действиям только в случае нападения Германии на какую-либо из трех перечисленных стран, а в силу гарантий Англии Польше — то и в случае нападения на Польшу. При этом, с другой стороны, Германия и Россия опираются на Россию и Германию, гарантированно получая одна от другой все, что им нужно для укрепления собственной обороноспособности. Поэтому все успокаиваются. Никто не чувствует себя припертым к стенке. Ни над кем не нависает никакой дамоклов меч. Ни у кого не возникает обманчивых соблазнов. Все осознают, что ни единый конфликт не может быть локализован и любая военная авантюра немедленно приведет к новой общеевропейской катастрофе. В этих условиях наши разногласия с Польшей по поводу Данцига и восточнопрусского коридора могут быть решены на переговорах неторопливо, хладнокровно и взаимоприемлемо. Более того — только в такой обстановке они и могут быть решены!
Он глубоко вздохнул.
— В течение нескольких месяцев, по крайней мере начиная с ноября, я и мои единомышленники в Берлине всячески пытались довести эти и еще множество подобных доводов до нашего руководства. И по официальным инстанциям МИДа, и любыми иными способами. В последние недели наши усилия, похоже, увенчались успехом, и высшее руководство рейха, я сужу по многим признакам, начало склоняться именно к этой политике.
— Я могу вас только поблагодарить и поздравить, — осторожно сказал я.
Он угрюмо наклонил лысую длинную голову так, что едва не воткнул хрящеватый нос и усы в стынущий кофе.
— Я не знаю, стоит ли меня поздравлять, — сказал он глухо. — Может быть, лучше проклясть и не верить ни единому слову. Ни моему, ни вообще кого-либо из немцев, что будут сулить вам мир и дружбу. Дело в том, что я не могу поручиться, принята ли эта политика руководством рейха искренне, как долгосрочная и обязывающая, или в Берлине решили воспользоваться нашими планами, чтобы использовать ресурсы СССР для решения конкретной задачи — разгрома Польши, а затем вести дела, не придавая договоренностям, за которые я так боролся, ни малейшего значения. Понимаете, — с болью сказал он, — я этого не знаю! Вот сейчас я говорю с вами, и мне неведомо, спаситель я или подлый обманщик.
Эта вспышка отчаянной откровенности потрясла меня.
— И вот что я хочу вам сказать, — проговорил он, справившись с волнением. — Вот о чем я хочу попросить. Вот для чего я все это, собственно, затеял.
Опять помолчал.
— Ситуация меняется едва ли не каждый день. Намерения могут меняться вместе с ней. То, что вчера было планом дезинформационного прикрытия, в изменившихся условиях может стать планом реального конструктивного взаимодействия. И наоборот. Поэтому. Поэтому, — он глубоко вздохнул, будто собрался нырнуть с высоты. — То, что я предлагаю… о чем прошу… очень рискованно. Я понимаю. Как отнестись к моим словам, решать вам, и только вам. Но когда в Кремль начнут поступать те или иные наши официальные предложения, через меня или по каким-то иным каналам, более выгодные, менее выгодные, постарайтесь отнестись к ним с пониманием. Я не могу исключить, что в данный момент они будут обманом, но они могут перестать быть обманом и стать основой для союза. Даже если некий уровень отношений достигнут лишь с целью усыпить бдительность партнера и затем от них отказаться, то в случае, если отношения устраивают и приносят пользу, от них можно захотеть не отказываться. А я и мои единомышленники со своей стороны будем делать все возможное, чтобы так и случилось.
Он запнулся на мгновение и добавил:
— Вот что я хотел вам сказать.
И вдруг решительно взял свой стакан кофе и выпил большими глотками. Пленки к этому времени успели осесть на дно, но Шуленбург испил чашу до дна, точно теперь, после всего, что он мне наговорил, не боялся уже ничего. Даже русского кофе.
— Спасибо, граф, — медленно сказал я. — Спасибо. Я крайне вам признателен. Прежде всего — за ваши миротворческие усилия и, разумеется, за откровенность. Я самым тщательным образом проанализирую эту информацию и уже потом решу, как дальше с ней поступить.
— Разумеется, — чуть осипшим после гастрономического подвига голосом сказал Шуленбург. Видно, кофейные скаты все еще всплескивали плавниками у него в горле.
— Со своей стороны, — осторожно, взвешивая каждое слово, продолжил я, — хочу уже теперь, вне зависимости от того, как руководство моей страны отнесется к тому, что вы рассказали, заверить вас и ваше руководство: СССР всегда был и навсегда останется приверженцем политики мира. Хотя бы потому, что перед нами стоят слишком крупные внутренние задачи. Это же элементарно. Да, мы с вами за последние годы немало крови попортили друг другу. Советское правительство не могло игнорировать то, что основой идеологии и политики Германского рейха являются, во-первых, яростный и бескомпромиссный антикоммунизм, а во-вторых, многократно заявленное намерение военной силой расширить жизненное пространство Германии за счет европейской части СССР, прямо истребляя наше население. Но как вы совершенно справедливо отметили, граф, политика может меняться, подчиняясь велениям времени. У нас говорят: худой мир лучше доброй ссоры. Думаю, не ошибусь, заверив вас, что мое руководство приветствовало бы любое улучшение отношений между Советским Союзом и Германским рейхом, если такое улучшение не потребует отказа от наших принципиальных ценностей.
Шуленбург точным движением извлек из кармана брюк носовой платок и аристократично промокнул губы.
— Отрадно слышать, — проговорил он. Сказав главное, он, судя по всему, начал мало-помалу отмякать. Даже бисеринки пота на лысине, такой гладкой и ухоженной, что она, казалось, отбрасывала блики, быстро просыхали. Лысину ему даже не пришлось промакивать. Пряча платок обратно в карман, он глубоко вздохнул. Тоже знак сходящего напряжения. — Знаете, я человек старой школы… еще бисмарковской… У таких крупных и сильных стран, как Германия и Россия, не может не быть разногласий и противоречий. Это понятно. Уж слишком близко мы друг к другу расположены. Но именно эта близость должна бы вынуждать нас к большей взаимной… не побоюсь этого слова… кротости. А по отношению к окружающему миру мы, никоим образом не ущемляя друг друга, могли бы, и должны были бы, проводить более слаженную и скоординированную политику. Вы согласны?
