— Моя кифара! Зачем ты взял ее, мерзкий, вонючий раб?
— Он будет моим певцом. Кифара ему пригодится, — промолвил царь.
— Разве пение Люкиски опротивело повелителю, и он решил подменить ее этим сиракским ублюдком?
— Это твой соплеменник, Люкиска… Спой что-нибудь, грек.
И опять зазвенела кифара.
Мать моя, страна родная, о моя родная страна!И тебя-то я покинул, словно раб и жалкий беглец!
Удивление и любопытство отразились в глазах Люкиски, когда она вновь посмотрела на Диона. Но длилось это самое короткое мгновение. Интерес к пленнику сменился прежним злым огоньком.
На погибельную Иду, ослепленный, я убежал.Здесь хребты сияют снегом. Здесь гнездятся звери во льдах.В тайники безумств и буйства я на горе, бедный, забрел.
Голос певца был полон страдания. Незримые слезы дрожали в нем.
Где же ты, страна родная? Как найду далекий мой край?По тебе душа изныла, по тебе тоскуют глаза.В этот миг короткий ярость ослабела в сердце моем.Что же? Мне и лесах скитаться, от друзей и дома вдали?От тебя вдали, отчизна, вдалеке от милых родных?Мне гимнасиев не видеть, площадей и шумных палестр.Я, несчастный, их покинул. Плачь же, горький, плачь и рыдай![54]
Дион имел возможность рассмотреть Люкиску, пока она препиралась с Мегиллой. Эллинка была прекрасна. Белизна нежной кожи лица ее подчеркивалась черными глазами, сверкавшими, подобно драгоценным камням. Чуть полноватые губы, все время оживляемые улыбкой или сердитой гримаской, не портили ее красоты. Быстрая смена настроений, страстная порывистость движений делали ее похожей на степной вихрь, туго закрученный грозой.
Пение Диона, видимо, не произвело особого впечатления на Люкиску.
— Голос моей бедной подружки слишком бесцветен, чтобы сопровождать пение такого аэда[55], мой повелитель, — сказала она Мегилле, явно насмехаясь над эллином. — Вели подобрать ему более благозвучную кифару. А эту оставь мне.
А может, она боялась потерять единственную вещь, к которой привыкла в своей золоченой клетке?
— Пожалуй, ты права, Люкиска.
С победным видом подошла она к пленнику и вырвала из его рук кифару.
— Эй! — Мегилла хлопнул в ладоши и приказал вбежавшим рабам: — Оденьте его, как подобает эллину! Да подберите ему другую кифару.
Рабы увели Диона и обрядили в греческую одежду. Поверх хитона из белого льна и фиолетовой туники ему набросили еще голубую шерстяную накидку, украшенную золотой бахромой и колокольчиками. Каждое движение эллина сопровождалось теперь тихим звоном.
Так началась новая жизнь бывшего эллинарха Танаиса, а теперь полураба степного повелителя.
* * *
Несмотря на то что Дион пользовался полной свободой, мог выходить за пределы лагеря и бродить по степи, жизнь у роксоланов сильно тяготила его. И все же он ни разу не попытался направить шаги к югу, где в степном мареве перекатывались волны Дона, где начиналась сиракская земля. Это не означало, что гордый эллин смирился с положением пленника. Он знал, что десятки скрытых глаз неотступно следят за ним, и терпеливо ждал удобного случая для побега.
В обязанности Диона входило развлекать пением Мегиллу и его гостей на пирах. Иногда его призывали для того, чтобы развеселить наложниц, перед тем как они уйдут в шатер повелителя. И он невольно приглядывался к прекрасной эллинке. Высокомерие и гордость возвышали ее над остальными наложницами, среди которых не было ей равных по красоте. Капризы ее не имели предела. С жестокостью тирана пользовалась она положением любимой наложницы багатара, и остальные были вынуждены признавать в ней повелительницу.
С пленным эллином Люкиска вела себя вызывающе. Это раздражало Диона, и однажды в присутствии Мегиллы он начал задирать ее. Ударив по струнам кифары, эллин запел, обращаясь к наложнице;
Милый птенчик мой, радость золотая!Пообедав, хочу тебя проведать.Ты согласна? Смотри же, позаботься,Чтоб никто на задвижку дверь не запер,Чтоб сама ты не вышла ненароком[56].
Багатару это, видимо, доставило удовольствие, потому что глаза его вдруг заблестели, и он не отводил больше взгляда от лица Люкиски. А в темных глазах Люкиски вспыхивал злой огонь, придавая ее подвижному лицу невыразимую прелесть. Едва Дион закончил петь, она нетерпеливо схватила кифару. Пальцы нервно дернули струны, и на пленника посыпались непритязательные в своей простоте, но оттого еще более колкие эпиграммы Лукиана:
Всякий худой человек продырявленной бочке подобен:Сколько в нее ни вливай — бочка все так же пуста.Если ты скор на еду, но вял и медлителен в беге, —Ешь ты ногами тогда, рот же для бега оставь[57].
Дион действительно старался ходить медленно — не так досаждали колокольцы на накидке, и походка становилась плавной, величественной, Не была заметна хромота.
Мегиллу этот язвительный диалог привел в дикий восторг. Он хлопал себя по жирным ляжкам, нутро его хрипело и грохотало, исторгая порой звуки и вовсе нечеловеческие. С тех пор он уже не хотел видеть и слушать Диона и Люкиску порознь.
Дион понял, что Люкиска прекрасно знает стихи греческих и римских поэтов, и потому решил подыграть прихоти степного багатара. Он первым приветствовал «лаконянку», когда в следующий раз их ввели в шатер;
Добрый день, долгоносая девчонка,Колченогая, с хрицотою в глотке,Большерукая, с глазом, как у жабы,С деревенским, нескладным разговором…[58]
Люкиска отвечала не менее любезно, чуть искажая Катулла в духе, приличествующем, обстоятельствам:
О грек блудливый, мягче ты, чем кроличий пушочек,Гусиных мягче потрохов, ушных ты мягче мочек[59].
Дион смягчал едкость своих сатир, и они: приобретали характер озорных любовных песенок, какими юноши любят развлекать девушек в Спарте:
Мне поцелуй подружка обещала:Мол, утолит им голод мой любовный.Я ж ответил: «Сочти сперва песчинки.Что лежат недвижные у моря».Я сказал: «Сочти, дружочек милый,Звезды все в ночном безмолвном небе,Что с высоты взирают на деревья,Где всегда встречаемся мы тайно.Вот когда бы столько ж поцелуевТы мне подарила на свиданьиСверх того, обещанного ныне,Страсть мою, пожалуй, утолила б».
* * *
Простота нравов племени роксоланов делала наложниц доступными взорам других мужчин. Они жили в неохраняемых шатрах по нескольку человек, вместе с другими женщинами выполняли будничную работу кочевниц. Дион часто приходил к ним, слушал их рассказы, песни, сплетни. Однажды ему рассказали о том, как попала к роксоланам Люкиска.
Она была дочерью богатого купца в Пантикапее, но воспитывалась в спартанском духе. Люкиске было семнадцать лег, когда ее увидел Мегилла. Боспорский царь Тиберий Ининфимей Давал пир по случаю заключения выгодного союза с роксоланами. Среди послов был сам Мегилла, переодетый простым воином и потому не узнанный эллинами. Красивая девушка, танцевавшая на пиру и певшая гостям, произвела на него сильное впечатление. Мегилла страстно влюбился в нее и очень страдал. Роксоланам спешно пришлось выполнять тайное приказание своего багатара. Они разрешили возникшую вдруг задачу с помощью золота. Подкупленные рабы-скифы выкрали ночью девушку и вывезли ее за город. Остаток ночи и весь следующий день Люкиску везли в закрытой повозке в глубь степи. А когда погоня окончательно сбилась со следа, молодую эллинку пересадили на коня. С тех пор минуло несколько лет.
Постепенно Дион и Люкиска привыкли к положению партнеров. Исчезло ощущение отчужденности, взаимной неприязни. Отношения их стали ровнее, естественнее. И только диалоги продолжали сохранять язвительность и Мегилла по-прежнему восторгался ими. Его грубая чувственность нуждалась в них, как остывшая пища в подогреве.
Сменялись над степью дни ночами, полнолуния новолуниями, не торопясь приходила новая зима. Ничто не менялось только в судьбе пленного эллина и прекрасной наложницы Мегиллы…
Как-то Люкиска показала Диону очередной подарок багатара — драгоценное ожерелье.
— Мишура наложницы радует лишь ту, у кого душа рабыни, — сказал ей на это старый воин и вдруг уловил в ее взоре немой укор и пронзительную мольбу.
Неожиданно сильно подействовал на Диона этот взгляд. С его глаз будто спала пелена. Нежную и легко ранимую душу гордой эллинки увидел он под личиной легкомысленного, высокомерного и вздорного существа. Сколько же страданий и унижений выпало здесь на долю этой юной женщины! Какую же боль причиняли ей его злобные выпады в присутствии грубого варвара! Сердце сурового воина встрепенулось, неясное, тревожное чувство испытал он, заглянув в эту внезапно открывшуюся ему глубину женской души.
