— Дайте хлебца, пожалуйста, — сказала нищенка в шинели, протягивая к окнам девочку, которая опять попросилась на руки.
Матрена высунулась из окошка, чтобы сказать привычное: «Бог подаст», но, встретив глубокий и пустой, как заброшенный колодец, взгляд красивой нищенки, на минуту смутилась. Отсутствующий взгляд обидел ее, но тут она увидела девочку и умилилась:
— Белехонькая какая, кудрявенькая, куколка ненаглядная! — запричитала Коза, соображая, подать или не подать этой нищенке хлеба из лебеды и отрубей. Она испекла последние пироги, до конца недели не хватит, а отруби кончились, и лебеда новая еще не поспела. Вот молотить начнут после жатвы, тогда отходов у Дементия можно попросить, но это будет-не скоро, картошку придется до времени рыть, и в зиму останешься с пятерыми на одной лебеде. — Картиночка ты писаная, сиротиночка бедная! Как же тебя зовут, деточка ты моя?
— Зорька, — чисто выговорила девочка, глядя на руки женщины, в которых ничего не было. — Ты нам хлеба дашь?
— Зорька! — умилилась Матрена. — И как же хорошо говорить научилась, Зорюшка, будто взрослая девка. Зоренька! — И вдруг спохватилась, сердито поглядела на нищенку: — Зорька? Да што она, корова, што ли, Зорькой ты ее назвала, аль собака?! Нагуляют, а потом измудряются над человеком, жизню ему портют!
— Тетя-а, хлебушка… кусочек!
— Ох ты, господи, наказанье-то такое! Дам я тебе хлебушка, дам, крошечка моя несчастная. Сейчас, только в погреб сбегаю, в погребе он у меня, от своих таких же прячу, а то в одночасье растаскают. У двора меня подожди.
Она захлопнула окошко, чтобы другие нищие вот так же ее не разжалобили, и побежала к погребу, который был на замке. На погребице она долго искала спрятанный от ребятишек ключ, открывала, слезала, долго примеривалась ножом к тяжелому, как кирпич, расплывшемуся караваю, чтобы отрезать не много, но и не так мало, девочка больно уж хорошенькая, жалко.
Она отрезала небольшую горбушку и, чувствуя себя доброй, вынесла ее торжественно ко двору, где ожидала нищенка с девочкой. Разломив хлеб пополам, одну половину она протянула девочке, которая тотчас стала с жадностью есть, а другую матери. Но руки нищенки были заняты девочкой, и Матрена забежала сзади, чтобы снять котомку со спины и положить хлеб.
— Да не вертись ты, Христа ради! — крикнула она нищенке, стаскивая с нее котомку. — Не украду я ее, не бойся. Вот мы щас положим и… — Матрена будто споткнулась, увидев в котомке колоски немолоченой ржи. Много колосков, полкотомки набито. Если обмолотить, фунта два чистой ржи будет. — Во-он ты што, голубушка! То-то вертелась ты от меня, воровка несчастная! Христарадничаешь, а сама чистый хлебец в котомочку, а? Ну-ка пройди, пройди вперед.
Нищенка, улыбаясь, послушно сделала несколько шагов и оглянулась.
— Здоровая! — ахнула Коза. — Я думала, хромая или горбатая, а ты здоровая, молодая и воруешь! Вы только поглядите, люди добрые, что она удумала, эта красавица, вы поглядите!
Проходившие улицей две бабы и старик остановились.
— И ведь смеется, подлая душа, с улыбочкой ворует! — кричала Коза, сразу забыв о своей доброте. — Мы лебеду едим, работаем с темна до темна, а ты, паразитка, смеешься? Ты зачем смеешься, цирк тебе тут, что ли?
— И правда, шмеется, — прошамкал беззубый старик, поглядев на колоски в котомке, потом на нищенку. — Фунта четыре шобрала ржички-то и шмеется.
— …я котомку-то с нее тащу, а она не дается, — рассказывала бабам Коза. — Я туда, а она — сюда. Да не вертись ты, говорю, Христа ради, не украду я твою котомку. Развязала, гляжу, а в котомке-то — колоски. Мокрые ишшо, недавно сорвала, видно.
На крик прибежала громогласная Манька, по прозвищу Закон, и шуму стало еще больше. Они трясли котомку, лущили тощие колоски, махали руками.
— Похищаешь колхозную честную собственность! — кричала Манька на улыбающуюся нищенку. — Народный хлеб похищаешь?! Как фамилие?.. Ага, молчишь, не говоришь! Ты думаешь, для тебя и закона нет? Закон для всех закон, учти! Как фамилие?..
Девочка спустилась с рук нищенки и взяла с земли хворостину:
— Не подходи к мамке! — и замахнулась на шумливую Маньку.
— Вот, вот! — закричала Манька. — Яблочко от яблони недалеко катится, какие корни, такие отростки!
— Ижвешно, — прошамкал старик.
— Ах ты, негодница! — крикнула Коза. — А я тебе хлеба давала, последний кусок — вот не поверите, бабы, один утильный пирог остался, ребятишкам своим берегла! — тебе, остатний свой хлеб, а ты прутом, на взрослых — прутом!
— Я не на тебя, — сказала девочка, отступая к коленям матери.
— А я тебе што? — крикнула Манька Закон. — Ишь, пришли тут, будто для них и закона нету! У нас тоже дети пухнут от голоду, весной четверо умерли, а ты — воровать! Ты думаешь, мы есть не хотим, што ли?
Упоминание о смерти рассердило баб, и они угрожающе обступили нищенку. Она по-прежнему улыбалась, но слово «умерли» испугало ее, и она хотела уйти.
— Постой, — преградила ей путь Коза. — Говори, как зовут?
— Наташей, — сказала нищенка.
— Фамилие, фамилие говори!
— Я не знаю.
— Она не знает! Ты дурочку из себя не строй, отвечай народу!
— Нищенку с колосками поймали, воровку! — кричали по селу ребятишки.
Толпа вокруг нищенки постепенно увеличивалась, гудела, каждая вновь подходившая баба выслушивала историю с колосками с начала, и рассказывала эту историю уже не только Коза, но и Манька Закон, и другие бабы, и даже шепелявый дед, который глядел на нищенку тоже враждебно.
А она словно не замечала их. Взяла девочку на руки и стояла с застывшей улыбкой в середине толпы, поглядывая лишь на вновь приходящих и тут же теряя к ним интерес. Она и сейчас искала кого-то и плохо понимала, зачем собралось столько женщин вместе и почему они так громко кричат и показывают на нее пальцами.
Бабы, чем больше их собиралось, тем становились безжалостней, кричали громче и с какой-то непонятной мстительностью. Наверно, они злились оттого, что ни одна из них, кроме Козы, не подала нищенке, и вот сейчас, когда она уличена в воровстве, как бы оправдывались друг перед другом и перед своей совестью, мстили ей, виноватой, что она подвергла их такому испытанию, не имея на это права.
Крик их усилился и тогда, когда к толпе подошел кривоногий Петька Свистун, недомерок, не взятый на фронт по причине малого роста. Хоть и невзрачен был он с виду, но уже начал бриться и глядеть мужиком, к тому же недавно заместил ушедшего на фронт инспектора по налогам, и бабы к нему прислушивались. Петьку хотели взять в трудармию, но не взяли, потому что, во-первых, и в Малиновке надо было кому-то трудиться, а во-вторых, он был малосильный и из большой семьи, глава которой погиб на фронте.
— Что за шум, а драки нет! — крикнул Свистун, штопором ввинчиваясь в толпу. — По какому случаю собрание? — Он остановился напротив нищенки, поглядел на нее снизу вверх: — Кто такая, почему?
Бабы стали наперебой рассказывать, а нищенка, статная, красивая, на миг перестала улыбаться и внимательно посмотрела на него сверху. Лишь один миг. Видимо, низкорослый Петька был не тем, кого она искала: равнодушная глупая улыбка вновь появилась на ее лице, но Матрена Коза, Манька Закон и другие бабы успели заметить этот миг осмысленного взгляда и зашумели громче и злобней.
— Никакая она не дурочка, прикидывается.
— Нищенка! Неужто я нищих не видала! Работать лень, вот и ходит…
— Жнамо дело, притворилашь.
— Нищие-то Христа ради просят, а эта к окошку подошла: «Дайте хлебца, пожалуйста».
— Фунтов на шесть колоски-то потянут, если обмолотить.
— Прасковье летось за кувшин пшеницы год дали, а у ней трое ребятишек и муж на фронте.
— Закон военного время есть закон, а дети у нас у всех.
— Хватит! — прокричал хриплым петушком Свистун. — Пошли все в Совет. — Он взял нищенку за рукав, поднял с земли ее котомку. — Отвечать придется, гражданка. Весь советский народ трудится под лозунгом «Все для фронта, все для победы!», и воровства мы не допустим.
Нищенка, держа на руках испуганно примолкшую девочку, пошла за своей котомкой, которую уносил кривоногий недомерок Петька. Бабы двинулись следом. Все они были босиком, как и ребятишки, сопровождавшие толпу.
Проезжая часть улицы, весной грязная и топкая, была высушена зноем и разбита тележными колесами в мягкий толстый слой пыли, эту пыль смочило утренним дождем, и дорога стала похожей на мягкую войлочную подстилку. Следы босых ног отпечатывались на ней с трогательной откровенностью, четкостью.
Когда подошли к сельсовету, Дементий-матрос, оповещенный ребятишками, уже был там и дожидался. Он сидел на крыльце, в полосатой тельняшке, штаны закатаны до колен, босые ноги, недавно месившие навоз, грязны.
Нищенка, перестав на миг улыбаться, посмотрела на Дементия с живым интересом, даже потянулась к нему, но тут же сникла и с растерянной улыбкой оглянулась на толпу. «Не тот, — говорил ее взгляд. — Зачем вы меня привели, если он не тот!»
