В середине пути, который шел мимо респектабельных домов, их встретила в экипаже Мария Луиза Сампайо Андраде, жена Антонио Лусио, ехавшая в сопровождении золовки и Руя Диого, старшего сына Эмилии Аделаиде. Они совершали прогулку по окрестностям и решили узнать новости. Больше всех проявляла интерес Мария Луиза, но свекор пресек ее любопытство, заметив, что ее дело — следить за мужниным здоровьем. Он особо подчеркнул последнее слово.
— Едет сам громовержец! — сказал, стоя у дверей лавки на улице Меркадорес, глава якобинцев поселка.
В этот зимний день Диого Релвас прогуливался по поселку, опять-таки верхом на лошади. О посланных в колонии военных экспедициях приходили хорошие вести: они одерживали победу за победой — это было ответом на маневр англичан, которые поддерживали племя ватуас и Гунгуньяна [Гунгуньяна — могущественный вождь племени ватуас, хозяин земель Газа (Мозамбик), который восстал против португальского владычества. Умер в порту-1альской тюрьме на острове Асорес в 1906 г.]. Однако землевладелец Алдебарана посетил поселок совсем не по причине одержанных побед, а для того, чтобы все те, кто относился к нему враждебно после закона [13 февраля 1897 года был принят закон о высылке из страны смутьянов-республиканцев.], принятого тринадцатого февраля тысяча восемьсот девяносто седьмого года, видели его во всей красе.
— Да, сеньор, то было прекрасное испытание силы власти, — заявил он в муниципалитете. — Скорый и тайный суд над анархистами с высылкой на Тимор. Кто не хочет быть волком, на которого охотятся, пусть не лезет в его шкуру или не ходит в волчьей стае, а всех подозрительных нужно судить так же, как и пойманных с поличным.
Республиканцы знали, что новый закон отнюдь не дозволял высылать на Тимор людей по простому подозрению, однако было именно так. Королевство жило в страхе и недоверии ко всему. И в этот суровый час Диого Релвас совсем забыл, что в зале его господского дома висели две символические лошадиные головы. Однако время требовало занять определенную позицию, и допустить, чтобы произрастала сорная трава непокорности, — значило подвергнуть опасности основу цивилизации. А этому способствовать он отказывался.
К тому же Диого Релвас был уверен, что дед и отец сумеют его понять. Он уже поднимался в Башню четырех ветров и в беседе с ними высказал свое мнение. Ведь иного пути, как сохранять верность родине, у него не было. Он рисковал и знал, что рискует, но он должен показать пример в своем приходе, пробудить от спячки тех, кто впал в нее.
— Скажи твоему хозяину… Ты меня знаешь?
— Знаю, вы сеньор Диого Релвас. Удовлетворенный ответом, землевладелец кивнул головой.
— Так вот, скажи своему хозяину, что я здесь. Я слышал, что он ручался, что способен…
Он удержался от бравады, и вовремя. Ведь когда человек теряет спокойствие — это плохой признак.
— Лучше скажи ему, что я здесь был и что я его жду в своем доме в любое время, когда он захочет… Нет, я не все скажу, что хотел сказать. Понятно?
Побуждаемый единомышленниками, в дверях лавки появился хозяин. Это был человек никчемный, но слывший за храбреца.
— Гражданин пришел, чтобы со мной поговорить? — спросил якобинец. — Чем обязан визиту?
— Я — Диого Релвас, знаешь?… Мне сказали…
— Уважающие себя люди слухам не верят.
— Справедливо. Хочешь, чтобы я услышал своими ушами и от тебя?… Стоило бы въехать к тебе в дом на лошади. Или н-нет?
— Я никогда не стеснялся своих идей и несу за них ответственность.
— Это хорошо. Я был другом твоего отца… Это был святой человек!
— Честный гражданин…
— Надеюсь, что ты его никогда не опозоришь.
— Даже под угрозами.
— Тогда мы поняли друг друга.
Но, возвращаясь в имение, Диого Релвас злился сам на себя. Он отдавал себе отчет, что на высоте не был, когда пошел искать удовлетворения у этого якобинца. К тому же из-за простого доноса. А уж если он этому доносу поверил, то должен был идти до конца: взять кнут и отхлестать им врага. Но факт тот, что враг показался ему не столь твердо стоящим на своих позициях. Раньше он считал, что подобные дела — забота политиков. И в данный момент это было бы разумно.
«Я должен ясно мыслить… Раздражаться — значит, сдаваться врагу. Да и это ли мой настоящий враг? Необходимо запретить Соузе Модурейра что-либо мне доносить. Он в муниципалитете и должен исполнять свой долг! Хуже то, что я люблю быть в курсе всего. Но я обязан сдерживать себя. Вести себя разумно…»
Глава XV,
ВКОТОРОЙ РАССКАЗЫВАЕТСЯ О БЕДАХ И ДОБРЫХ ДЕЛАХ
«В тот год я был сослан, умирал и женился. Беда не приходит одна», — так остря, что с Антонио Лусио теперь случалось редко, он говорил об историческом далеком тысяча восемьсот девяносто четвертом годе.
О Флоринде и отрезанном кончике уса — двух неприятностях сразу — он не заикался. Хоть все еще надеялся получить от Флоринды уведомление о встрече где-нибудь, только не в квартале рыбаков, так никогда и не узнав о письме, которое было прислано в поместье и в котором она признавала свое соучастие в посягательстве на его милость. Теперь о рыбаках он слышать не хотел. И Салса, и другие пастухи имения разделяли его ненависть к этому сброду, который появлялся на клеймение быков только для того, чтобы мешать работе, сеять склоки и беспорядки. Они еще имели обыкновение тащить с собой своих босоногих женоподобных сосунков! Если отец был в отъезде, Антонио Лусио тут же приказывал отослать их обратно.
От ссылки в Алентежо у него остались только приятные воспоминания. Там он от души наслаждался враждой брата и Зе Каретника, которого как-то вечером вызвал на разговор о его бабе. Выпив как следует, старый мастер пустился в воспоминания и стал для обоих братьев посмешищем, особенно когда Мигел Жоан похвастался знанием того, что баба его совсем не была такой, какой выставлял ее перед ними Зе Каретник.
— Барчук мог бы и не трогать ее. Для вас она все равно что порванная рубаха, а мне нужна, ведь бедному и порванная сгодится. Вы же можете иметь каких захотите — и красивых, и нарядных… Она была стыдливая…
— Ты так думаешь, Зе?
— Знали бы вы, чего мне стоило уговорить ее стать моей… Она ведь девушка была… С бесстыдством не знакомая.
— Девушка? В каком месте? — подначивал Мигел Жоан.
— Ослепнуть мне, если не молодой барин совратил ее, плохо это, плохо. Но всему виной я сам, если разобраться. Все хвалил вас: и добр-то он, и хорош со всеми — все на свою голову. Но другой я не хочу в свой дом… мне она нужна, понимаете? Старому женщина нужнее, чем молодому.
— Это почему же, Зе?
— Он еще спрашивает! Да потому, что старый больше мерзнет, и хуже всего, что мерзнет изнутри. Он думает, что она с ним ради ею красивых глаз, и доволен… И она была со мной. Но барин украл ее у меня. Если бы я не был в долгу перед вашим батюшкой, я бы это так не оставил, молодой человек…
И вдруг Зе Каретник судорожно зарыдал, зарыдал за столом, где они ели жаркое и пили вино. «Пьяные слезы!» — пошутил Антонио Лусио, а Мигел тут же принялся травить раненую душу старика, рассказывая, как его недотрога сошлась с ним в один из вечеров, когда он был на берегу Тежо. Зе Каретник просил его замолчать. «Не нужно, нехорошо так лгать, молодой человек», — говорил он. И оба брата видели, как горят его глаза, затуманенные слезами и ненавистью, но ненавистью бессильной. Тут Зе Каретник схватил бутылку, разбил ее об стол и, прежде чем они успели его остановить, принялся осколками раздирать себе лицо. От смерти спас его Антонио Лусио, дав Зе Каретнику как следует в челюсть, от чего тот свалился и заснул. А они на запряженной мулами телеге отвезли его в больницу, где боль от лечения была меньшей, чем боль от оскорбления, нанесенного ему Мигелем Релвасом. Кроме того, Антонио Лусио решил написать письмо сестре, попросив у нее в долг пятьсот мильрейсов, после чего ему будет нетрудно уговорить Зе Каретника не возвращаться в Алдебаран. Ведь что бы подумал и сделал отец, увидев его изрезанное лицо? Оставалось только подкупить управляющего имением Прагал, Шико Счастливчика, с тем чтобы он написал Диого Релвасу письмо, ставя его в известность о побеге Зе Каретника, несмотря на службу сторожевых собак.
Потом Мигел Жоан не раз вспоминал ярость, с которой Зе Каретник резал себе лицо, и его ответ на их вопрос, что же теперь он будет делать, раз ему так улыбнулась фортуна и он будет свободен. «Пойду искать свою бабу, мне не стыдно в этом признаться. Можно ли стыдиться, что тебе нужна женщина?… Только прошу вас не рассказывать о том, что здесь произошло». И он в самую жару двинулся к близлежащей железнодорожной станции. В тот момент Антонио Лусио ему посочувствовал
Два месяца спустя посочувствовали и Антонио Лусио Вильяверде Релвасу многие, кто считал его погибшим во время наводнения на заливных землях Лезирии.
