И ее обращение с прислугой он не одобрял. Она наняла Анну и Лотту, кухарку и горничную, тронутая их душераздирающими историями, но, почувствовав себя в доме уверенно, вместо благодарности они старались не перетруждать себя и, вероятно, еще и подворовывали.
Алекса иногда спрашивала себя, любит ли ее еще Ганс Гюнтер. Тяжелее всего она переносила дни, когда, казалось, он ее вообще не замечает. Если в это время она вдруг заговаривала с ним, на лице его появлялось удивленное выражение, как если бы он неожиданно встретил знакомого. Он автоматически улыбался, односложно отвечал и вновь погружался в свое уединение. Физически он был рядом, но душа его была где-то очень далеко. Мирные семейные ужины проходили в тягостном молчании. Чем дальше он от нее держался, тем больше хотелось ей услышать от него ласковое слово, получить поцелуй или объятие. Он обладал огромной властью над ней, такой же огромной притягательной силой, какой обладают горные вершины над альпинистами. Она должна завоевать его, неважно какой ценой. Завоевать или погибнуть.
Алекса слышала, как он встал в столовой и проверил, закрыта ли входная дверь. Затем погасил свет в прихожей, как он делал всегда перед тем, как пойти спать. После того как он почистил в ванной зубы, что сопровождалось шумом воды из крана, он вошел в спальню.
Вытянувшись на спине со сложенными на груди руками, она сделала вид, что спит.
С точностью автомата он, как это было всегда, совершил обряд раздевания: мундир — на спинку стула брюки — на вешалку, сапоги — перед дверью (утром Тадеус, денщик, должен их почистить). От него пахло смесью табака, мужского пота и одеколона. Ганс Гюнтер любил туалетную воду, в его походной аптечке всегда был припрятан крошечный флакончик. Она лежала с закрытыми глазами, хотя знала, что он, прежде чем облачиться в длинную ночную сорочку, внимательно разглядывает свое идеально сложенное тело во вставленном в серебряную раму огромном, величиной с дверь, зеркале.
Он включил свою прикроватную лампу, обошел вокруг кровати и запечатлел на ее лбу поцелуй. Этот ритуал он не забывал никогда, неважно, спала она уже или нет. В начале их супружества она с радостью реагировала на это, обнимая его и пытаясь привлечь к себе. Чаще всего он мягко освобождался и укрывался в безопасном месте своей половины кровати. Спустя какое-то время она примирилась с этим пустым жестом, который был так же сексуален, как чистка зубов или закрывание двери.
Она слышала, как он улегся и выключил свет. Спустя минуту он уже крепко спал. Алекса слушала его равномерное дыхание и чувствовала, как подступают слезы. Она расплакалась. Это несколько утешило ее, в этом она видела доказательство своего раскаяния. Твердо решив больше никогда не видеть Николаса, она припомнила проповедь пастора Штернварта из гарнизонной кирхи, в которой он живописал ужасы, на которые обречены грешники в потустороннем мире. И все же ей не так легко было искренне раскаяться, потому что муж, честь которого она оскорбила, был к ней так равнодушен.
Но уж на Бургштрассе она больше никогда не должна показываться. То, что произошло между ней и Николасом, со временем станет таким же малозначащим, как если бы она об этом прочитала в книге. И она должна стать для мужа еще более привлекательной, превратиться в образцовую офицерскую жену и хозяйку и избегать всего, что могло бы навредить их браку. Она должна забеременеть и найти свое счастье в материнстве. С этими благими намерениями она заснула.
Между тем Алекса не приняла во внимание упорство и настойчивость Николаса. Ей казалось, что все это касается лишь ее одной. Это она нарушила клятву верности. Николас был при этом только чем-то вроде инструмента, способствующего совершению ее преступления. Ей приходилось на протяжении сезона несколько раз видеть Николаса — в Королевской опере, в Берлинском замке, и еще один раз на приеме у баварского посланника при дворе Вильгельма II. И каждый раз ей удавалось избежать встречи с ним. Но в тот полдень, когда она прочитала в газете, что Митци Хан дала прощальное представление и уехала в Вену, ее вдруг с неодолимой силой охватило желание видеть Николаса.
Алекса оделась и вышла из дома. По дороге к вокзалу она попала в такую снежную метель, какой в эту зиму еще не было. Снег залепил ресницы так, что глазам вообще почти ничего не было видно. Когда она на Луизенплац хотела войти в омнибус, то поскользнулась, упала и порвала чулки. Это отрезвило ее, и она вернулась домой. Прижавшись к зеленой кафельной печи в своей спальне, она с благодарностью думала о маленьком несчастном случае, который уберег ее от нового грехопадения. То, что она все дни до конца недели провела с простудой в постели, было, как ей казалось, еще и недостаточным наказанием.
В последнюю пятницу февраля, однако, она лишилась всех иллюзий. Квартира на этот раз сотрясалась от буйного веселья, которому в этот день с детской непосредственностью предавались в Потсдаме: оглушительный хохот, двусмысленные шутки и анекдоты, разбитые стаканы, растоптанное печенье на коврах, прожженные сигаретами скатерти, густой табачный дым, смешанный с ароматом французских духов и пачулей, сверкающие голубые прусские глаза, разгоряченные щечки дам, которые затмевали цвета их алых нарядов.
Николас появился в самый разгар веселья. Он оказался под перекрестным огнем любопытных взглядов и поспешил отправиться на поиски хозяйки. Алекса находилась в этот момент в столовой и была занята тем, что накладывала тетке Розе кусок шоколадного торта. Она подняла взгляд. Рука с тортом опустилась, ложка со звоном упала на пол. Алекса залилась краской. Тетка Роза, чей инстинкт и зоркий глаз был сродни хищной птице, вся вскинулась.
— Что с тобой? — резко спросила она и проследила взгляд Алексы. — Ах. — Это было все, что она сказала.
Алекса, не обращая на это внимания, сказала:
— Наверняка тебе понравится этот торт, — и положила тетке на тарелку другой кусок. — Этот торт испекла Анна. Она наконец научилась делать торты, и у нее получается неплохо. Поэтому… — Она ясно понимала, что больше нет никакого смысла пускать тетке пыль в глаза. Она не смотрела на Николаса, но чувствовала, что он приближается. Ни в коем случае нельзя допустить, сказала она себе, чтобы он заговорил в присутствии тетки. Она шагнула навстречу Николасу и с преувеличенным весельем приветствовала его: — Добро пожаловать в Потсдам! Рады видеть вас снова!
Алексе удалось скрыть ужас, который охватил ее при его неожиданном появлении. Она протянула ему руку и почувствовала его холодные губы. Алекса не смотрела на него, но ощущала на себе его ищущий, вопрошающий взгляд. Из-за того, что вокруг были люди, они обменивались ничего не значащими фразами, но она знала, что вопрос «Когда я увижу тебя снова?» прозвучит неотвратимо и так же неизбежен будет и ответ: «В воскресенье в пять».
Только когда пожилые гости наконец распрощались, Николас улучил момент, чтобы поговорить с Алексой, которая расставляла блюда на подносе. Он положил себе ореховый торт, хотя у него и в мыслях не было его даже попробовать. Он прошептал ей, почти не размыкая губ:
— Я не хотел тебя больше видеть, но не могу. Я сойду с ума. Мне надо тебя видеть. Обещаю не прикасаться к тебе, но мне непременно нужно поговорить с тобой. Это нелепо, но я боюсь, что люблю тебя.
Алекса заметила, что тетка Роза наблюдает за ними и сказала нарочито громко:
— Попробуйте эклер, вам понравится.
— Когда же, Алекса?
Ганс Гюнтер был целиком погружен в разговор с одним лейтенантом, беседе с которым он уделил столько внимания, сколько никогда не уделял жене. Лейтенант рассказал анекдот, и майор разразился громким хохотом, он был весел, дружелюбен и полон симпатии к лейтенанту. Алекса почувствовала раздражение.
— Вы не находите, что женщины существа неполноценные? — спросила она Николаса.
Николас нахмурился, не понимая, к чему она клонит.
— Что вы сказали?
Алекса понимала, что ее вопрос не имел смысла, и ей было неловко, что она его задала.
— Я хотела сказать… что женщин не принимают всерьез, возможно, только как матерей или… — Она чуть не сказала «как любовниц».
— На это я могу только сказать, что я свою мать никогда всерьез не воспринимал, — ответил он, тихо рассмеявшись.
Ганс Гюнтер, напротив, однажды поведал Алексе, что его мать — единственная женщина, которую он глубоко уважает.
— А других женщин? — с улыбкой спросила она Николаса.
— Ну конечно, и очень многих. Тебя, например. Я должен тебя видеть. Скажи мне где и когда.
Уголком глаза Алекса видела, что тетка приближается к ним.
— В воскресенье, в пять, — прошептала она.
— Где?
— У тебя.
Тетка уже стояла перед ними.
