жили Шемякины Галя, Леля, Нина. Получили мы вместо своей комнатки 40 кв. метров площади да еще и застекленную террасу в 30 кв. метров. К тому же дом располагался неподалеку от станции.
Комнату перегородили на две по 20 кв. метров. Через месяц к нам приехали на постоянное жительство отец, мать и сестра Тимы с дочкой (Катя и Лера) и жизнь покатилась дальше.
Тима окончил экстерном нефтяной институт и работал главным инженером проекта уфимского НПЗ. Я работала по геологическому квартированию Москвы (для Метрополитенстроя) в группе проф. Даньшина и через год получила звание мл. научн. сотрудника Ин-та минерального сырья — это был большой успех.
Заняты были очень. Шли годы 1933 — 34. Была карточная система. Получать продукты можно было только в определенном магазине, к которому нас прикрепили. Приходилось после работы ехать в Новогиреево кормить Андрюшу (ведь он был грудной, а я вышла на работу, когда ему было 3 месяца), а потом снова возвращаться в Москву за продуктами. Выходным днем было только воскресенье. Не то, что теперь, когда отпуск в связи с рождением ребенка предоставляется на год, а при желании и на полтора. И, как бы то ни было, мы бывали в театрах, конечно, до Андрюшиного рождения это случалось чаще, но я видела в московских театрах много больше спектаклей, чем позднее мои дети-москвичи. Наверное, я виновата в этом — был бы жив и отец, он сумел бы внушить им больший интерес к театру и к искусству вообще.
С 1935 г. мы стали думать о переезде в Уфу, где должен был строиться НПЗ, проектируемый с участием Тимы. Ему это было интересно, и осенью 1935 г. мы переехали в Уфу. Очень горевала об этом моя бедная мама. Я оказывалась далеко от нее, а братья мои и Шура уходили из моего поля зрения и влияния как старшей сестры. Но что было делать?
Киселевы старшие и Катя, и Лера остались в Новогиреево. В Уфе я больше года не работала, не с кем было оставить Андрюшу. Жили мы далеко от строящегося завода. Детского сада не было, материально было очень неважно, но время шло быстро (как всегда!). Завод строился, строились дома и целые поселки. Один дом построили в саду, и там Тима получил хорошую трехкомнатную квартиру.
Сад был лучшим местом на берегу реки Белой, вдоль которой строился будущий соц. город. Завод располагался подальше от берега, но тоже вдоль реки. Сад был действительно садом с фруктовыми деревьями, ягодниками. Принадлежал он раньше не то учителю, не то просто мужичку, побогаче остальных, из соседней деревни Щелчки.
Через год после приезда Тима стал заместителем гл. инженера завода Аккермана Иллариона Николаевича. Материально стало много получше, и было бы совсем хорошо, если бы не заболела мама, и мне не пришлось бы ехать в Муром на довольно большой срок.
Для них мой приезд всегда был большим праздником. Особенно радовалась моя сестра Вера. Она всегда очень любила меня, и я ее тоже. Во время моего пребывания в Муроме она неотступно всюду была со мной, и подруги ее уже не заходили за ней, а говорили: «Все равно никуда не пойдет, к ним Надя приехала!».
В 1937 г., когда я была так далеко, болезнь мамы приняла катастрофический характер. Она слегла со страшными болями в области спины и сердца, и через несколько месяцев ее парализовало. Не двигались руки, ноги, и не поворачивалась голова. Сознание было полное, и речь не нарушена. Папа и Вера ухаживали за ней, как могли. Мальчики остались предоставленными самим себе — Мише в это время исполнилось 14 лет, а Алику только 7.
Со мной всюду разъезжал маленький Андрюша, но уход за ним я и делом не считала, а удовольствием, он был очень спокойный, хороший, здоровенький и веселый мальчик. Больше всех в Муроме им занимался Миша. Он ему очень нравился. Это было хорошо, потому что я ухаживала за мамой, занималась общим хозяйством и проч.
Осенью 1936 г. Коля, Леня и Митя перевезли маму в Москву (на носилках). Коля к этому времени получил комнату в Ростокино, туда и привезли маму — решили полечить ее у московских врачей.
Я в это время была опять в Уфе. Тима оформлял командировку в США и в октябре уехал туда с А. В. Фатеевым изучать постановку дела на их нефтеперерабатывающих заводах. Это было ему очень интересно. Я устроилась работать в одну из лабораторий завода — думала, что возле мамы много детей — справятся, да и уверена была, что московские врачи ее вылечат. Но… прошел месяц, и я получила письмо от братьев со слезной просьбой как можно скорее приехать. Маме не лучше, они все целый день заняты на работе и на учебе, а я, как самая обеспеченная, наверное, смогу не работать.
И вот я опять в Москве с маленьким, умненьким моим Андрюшей в колиной комнате в 14 кв. метров. Мама на диване, я и Андрюша на кровати, а на полу Коля, Митя и Вера, поступившая в эту осень в пищевой институт. Боже мой! какая же я была сильная. Энергичная, как много всего нужно было сделать за день, а ночью мама не спала, и я вставала к ней не менее, чем 5−10 раз.
Приходили районные врачи, приходил профессор платный и очень важный. Мы делали все, что ей назначали, но улучшений не было. В конце января 1937 врачи посоветовали положить ее в больницу с диагнозом костный туберкулез позвоночника. Пришлось выполнить и этот совет — ведь там должна была быть помощь специалистов.
Но мама не надеялась на улучшение. Почти каждый день мы с маленьким Андрюшей ездили навещать ее. Детей в палату не пускали, и мне приходилось оставлять его на улице в маленьком больничном дворике или, когда холодно, сажать с книжкой на вешалке. Когда могли, приходили к маме и остальные дети после работы. Все что-нибудь приносили, но ведь маму нужно было кормить, руки у нее не действовали. Помогали и чужие люди, лежащие в ее палате. Очень все это было тяжело, и она много плакала, и дома, и в больнице.
Так как я заведовала хозяйством — питанием нас шестерых, а часто и семерых, то мне запомнились магазины Москвы зимой 1936−37 гг. Карточки отменили, и продукты хорошего качества наполняли магазины. Приходилось экономить, и часто вместо мяса я покупала рыбу-филе. В большом выборе была и речная рыба. Часто продавались судаки и
