И вот уже медицинское светило млеет от комплимента нетипично стройной оперной примадонны по поводу операции, сделанной их главному дирижеру.
А генеральный конструктор авиадвигателей светится от счастья, слушая известного профессора, биолога, свежеиспеченного лауреата международной премии:
– Привозят нас на авиасалон «Ля Бурже», заходим в советский павильон, и что я вижу? Ваш двигатель! Облепленный фотографами как мухами!
Особую прелесть представляли собой ситуации, когда пересекались духовное с материальным. К примеру, когда, прощаясь, директор ЦУМа, который весь вечер держался в тени, целуя ручку хозяйке салона, скромно произносил:
– Анечка! Вы чудо! Создать такую атмосферу! Чтобы не забыть, наведайтесь на следующей неделе к нам. Пришла партия дубленок, имеется ваш размер.
К осени шестьдесят шестого года Анечка стала полновластной хозяйкой салона. И теперь Анечкой она представлялась далеко не всем. Чаще – Анной. Случалось, что и Анной Павловной.
Гости салона в большей или меньшей мере были ценителями изящной российской словесности. Совпадение статуса, имени и отчества персонажа «Войны и мира» и «хозяйки дома» привело к тому, что постепенно музыкальный салон Дома ученых стали называть «салон Анны Павловны», а потом и совсем коротко – «салон Шерер».
Анечку такое сокращение никоим образом не огорчало.
В этот раз почетным гостем вечера был тот самый генеральный конструктор авиадвигателей. Он хорошо играл на рояле, в молодости был солистом студенческого джаза. По аналогии с популярнейшим музыкальным фильмом тему вечера Анечка назвала «Серенады реактивного двигателя».
Генеральный конструктор был на высоте. Каждую из мелодий, которую исполнял, связывал с кем-нибудь из своих многочисленных знакомых. А знакомые у него были неслабые: от Хрущева и космонавтов Леонова и Беляева до артиста Марка Бернеса и композитора Никиты Богословского. Его «Темную ночь» генеральный предложил спеть всем вместе под свой аккомпанемент. Хотя Хрущев был уже не самой популярной фигурой, но музыкальный салон не партийно-хозяйственный актив, можно и вспомнить.
– Николай Борисович, – решила еще выше поднять акции гостя Аня, – а какая была любимая песня Никиты Сергеевича?
– Говорят, «Рушничок».
– А Леонида Ильича?
– Я в узком кругу с ним не бывал. Но слышал, что уж очень ему понравилось, как француженка Мирей Матьё исполняет наши «Очи черные».
Саня Дьяков от вечера был в восторге. Аплодируя Ане, закрывающей вечер, он не удержался:
– Как же ты, Академик, такую девчонку упустил?
– Бей, бей, лежачего! Ладно, Деловой, скажи спасибо, что я не злопамятный. Ты плакался, что не идут дела с КВН? Меня Анечка в прошлый раз познакомила с интересным человеком. Пойдем, может, он окажется полезным для твоих авантюр.
В сложной конструкции «салона Шерер» Ефим Маркович Морозовский (для своих – Фима) как никто другой обеспечивал пересечение непересекающихся плоскостей. Фима имел рост сто девяносто и под сто килограммов веса. Внешне он был похож на знаменитого артиста Ширвиндта. Третий год Морозовский занимал скромную должность администратора филармонии, успев до этого закончить консерваторию и три года, как он выражался, «просидеть в яме». В яме, как вы догадываетесь, оркестровой.
С детских лет у Фимы проявился уникальный талант. К музыке талант отношения не имел. Фима всему знал настоящую цену. Друзьям-приятелям, коллекционным почтовым маркам, учителям, миру и дружбе между народами, гонорарам, нейлоновым рубашкам, образованию и (отдельно) дипломам об образовании. Он еще с музыкальной школы объективно и не очень высоко оценил себя как музыканта, но так и не сумел убедить любимого папу, что лучший скрипач музыкальной школы в городе Бендеры совсем не обязательно может встать в один ряд с Давидом Ойстрахом или Игорем Безродных.
Папа Фимы был вторым лицом в местной потребкооперации и мог творить чудеса. Но даже чудеса имеют предел. Их хватило на приобретение итальянской скрипки, поступление в консерваторию и благополучное ее окончание. Но при попытке обаять знаменитого дирижера Московского филармонического оркестра Кирилла Кондрашина чуда не произошло. И Фима поехал по распределению в Камск, в «яму».
Вид на окружающий мир из оркестровой ямы оперного театра ему категорически не понравился. Врожденная трезвость мышления позволила Фиме сделать правильный вывод: на солнечной стороне жизни его со скрипкой не ждут. А без нее – вполне очень даже может быть. Добросовестно отработав три года, положенные молодому специалисту, он аккуратно уложил скрипку в футляр, убрал и футляр, и скрипку подальше, а сам поднялся «на-гора».
Филармонию он присмотрел заранее. В первый же Фимин камский «новогодний чес»[19], организатором которого была местная филармония, его попытались обсчитать. Совсем немного – процентов на двадцать.
К этому времени Фима уже понял, что назначенная обкомом директорша в этом доме не хозяйка. Получив свои кровные, он нашел администратора, оформляющего гонорар, и не без применения физической силы привел его к «хозяину» – заместителю директрисы филармонии. Выложив на стол свои немногочисленные купюры, он объявил:
– Как говорит мой папа, эти копейки вы можете разделить между собой!
После чего доходчиво, с точностью до рубля, Фима проинформировал ошарашенных слушателей, как и на чем его и его коллег провели.
– Но это еще не вечер, – завершил первое отделение Фима, – прискорбно, что при той же клиентуре все мы могли бы получить почти тройной доход.
Он достал авторучку, без спроса вырвал листок из начальственного настольного календаря и стал заполнять его цифрами, поясняя их происхождение.
– И каким у нас получается «коэффициент недобора»? Два и восемь! Все это вы могли иметь без ущерба для вашей законопослушной совести, – он поклонился «хозяину», – и без крысятничества по отношению к своим кормильцам артистам! – победно завершил Фима свою сольную партию.
Словно разведчик-нелегал, он достал зажигалку, пододвинул к себе пепельницу и поднес листочек к огоньку.
Заместитель директора брезгливо отодвинул рубли в сторону администратора и обратился к Фиме:
– Извините великодушно, коллега. Кадровый голод. Представляете, с каким материалом приходится работать. Буду вам признателен, если мы исчерпаем этот инцидент за обедом. Ресторан открывается через сорок минут.
– Неплохая идея, ваше превосходительство, – миролюбиво откликнулся Фима.
Когда они устроились за столом, накрытым на двоих, к новому знакомому подошел импозантный мужчина лет под шестьдесят.
– Лёнечка, – обратился к нему «хозяин» филармонии, – познакомься с этим молодым дарованием. Ефим Маркович – редкое сочетание музыкального слуха и коммерческого нюха.
– Просто Фима, – мягко поправил его Морозовский.
– Тем лучше. А это мой старший друг и учитель, многолетний директор этого богоугодного заведения. Мне он позволяет называть себя Лёней лишь благодаря лозунгу: «Ленин умер, но Лёнино дело живет!». А для вас, Фима, первое время он будет Леонидом Осиповичем, как Утесов, но если будете себя хорошо вести – то дядей Лёней.
Сказать, что обед просто удался, было равносильно тому, чтобы назвать Софи Лорен симпатичной. С тех пор, примерно раз в две недели, они обедали вместе. Два года – как уважающие друг друга профессионалы, потом – как начальник с доверенным подчиненным.
Но вернемся в салон. Как уже было сказано, Фима всему знал настоящую цену. Если кто-то думает, что «знать цену» – это правильно и вовремя назвать сумму денежных знаков, то на Рокфеллера он, увы, не потянет. «Знать цену» означает понимать, что для конкретного человека действительно дорого, а что эквивалентно стоимости прошлогоднего отрывного календаря.
Фима неплохо разбирался не только в материальных и интеллектуальных ценностях, но и в людях. Например, он точно знал, когда и для кого лишний раз повторенное на людях звание «заслуженный артист» может быть дороже, чем комплект резины к «Волге» ГАЗ-21. Он уверенно и, главное, научно обоснованно мог сказать:
– Зачем вам домогаться профессора Фишмана? Вы будете счастливы, став клиентом зубного техника Ломако.
Его поражала беспомощность окружавших его взрослых, которые часами могли беседовать, спорить, сплетничать друг с другом обо всем на свете, но были не способны задать друг другу простой вопрос: у вас не найдется пары рулонов линолеума?
Все или почти все знали, что у Фимы есть ответы на этот и тысячу других не менее важных вопросов. Отвечая на них не словами, а делами, Фима вносил немалый вклад в пересечение непересекающихся.
При всем при этом Фима смертельно обижался, когда его принимали за маклера. Маклер? Да это просто обслуживающий персонал, который живет на проценты и чаевые. Психологически он всегда на ступеньку ниже клиента. А то и на целый пролет. Не для того Фима покинул оркестровую яму, чтобы снова смотреть снизу на чужие ботинки! В «салоне Шерер» Ефим Маркович был столь же уважаемым гостем, как и все остальные. Только очень отзывчивым и конструктивным. В интеллигентной среде это являлось немалым капиталом.
