окна, постучал и пошёл к двери, посматривая под ноги: нет ли опять собаки, которая бы прислуживала ведуну. Никого не узрел, сам двери открыл. Услышал женский певучий голос: «Войди, странник, коль с добром». Фёдора опять удивили чудеса: чтобы у Сильвестра такой певучий женский голос-услада...
Вошёл Фёдор в избу. Чисто. Смраду дымного нет. По стенам — травы в пучках. На одной из стен — вышитая на полотне картина благостная, живая: три святых отца травы и цветы разбирают. В углу, украшенная убрусцем, шитым золотом, висит икона Божьей Матери. Под нею лампада горит. И ни души в избе.
— Сильвестр! — не своим голосом позвал Фёдор, чувствуя под сердцем холодок.
За спиною смех звонкий раздался. Обернулся Фёдор и обомлел: перед ним — жёнка молодая, рыжие волосы волнами упали на белую грудь, от лица — глаз не отвести. Смеётся, руки в высокие бёдра уперев.
— Чего тебе, боярин?
Фёдор потряс головой, глазами многажды хлоп-хлоп — не пропала жёнка. Удаль проснулась. Бахнул:
— За твоими чарами приехал!
— Ловец, обманом взять хочешь! Сильвестр тебе был нужен, а не я. Вот и ищи его.
— А ты знаешь, зачем я приехал?
— Ведаю.
— Оле! — удивился боярин. — Коль ведаешь, помоги.
— Окудники тебе помощники...
— Да как ты смеешь мне отказывать! Или не люб тебе?
— Басоты в тебе много. И желанным мог бы стать. Да злой умысел святому старцу несёшь, а черносердому рай открываешь.
Фёдор вздрогнул в душе: доведись шишем такой быть, и на правёж отправит не моргнув.
— Не страшись, боярин, ведуны тебе зла не причинят. Служилых берегись.
Катерина улыбается, глаза бесовским огнём светятся. У боярина разум стал мутиться, руки к красоте потянулись. Ноги сами вперёд понесли. Катерина будто нагая, будто богиня лесная в ночь на Ивана Купалу возникла перед ним. Но не даётся. Он — шаг вперёд, она — шаг назад. А улыбка не сходит с лица: зазывная, разум мутящая, в омут зовущая! «Да Господи, дай мне токмо прикоснуться! Не заставляй огнём изойти!» — кричит Фёдор в душе и тянется, изнемогая, к красе неведомой прикоснуться.
А здравый голос свыше звенит в ушах: «Опомнись, боярин, не за бесовской утехой пришёл». Да где там! Ринулся Фёдор к Катерине, чтобы махом одним покончить. А она, как облако, из его рук утекла — да в сени. Он — за нею. Она — в хлев! Он — туда же! Темень — ни зги. Но схватил! Упал! Подмял! В коленях зажал! Рука потянулась лицо приласкать, а под рукою овечья морда. И голос жалостливый: «Бе-е!»
Свет в хлеву возник. Катерина над Фёдором со свечою стоит. И хохочет так, что солома с повети сыплется.
Какая сила вынесла Фёдора из хлева, как он в тапкане оказался, убей Бог, не помнил. Погрозил он Катерине кулаком, да холопа ткнул им же в спину. И понёс конь. Но ни позор, ни мороз не остудили Фёдорову страсть. Дал он себе зарок, что сил не пожалеет, а Катерине свою власть докажет. Люто обиделся боярин на бесову жёнку.
Позже Фёдор Романов к другим ведунам-чародеям ходил, которых в Москве выискал. Их просил напустить порчу на святого старца. Но ни одного не нашлось, кто бы выполнил злую волю боярина. А почему — не говорили.
В напрасных хлопотах проходили дни. Романов сон потерял. Боярыня Ксения заподозрила неладное, подумала, что опять утешения ищет на чужбине. Знала она за ним сей любовный грех. Увещевать стала:
— Батюшка боярин, образумься. Не прибавляй мне страданий. Младший-то наш сынок на ладан дышит. Совсем здоровьицем слабенек, кровиночка наша поздняя, — со слезами на глазах говорила Ксения.
— Боярыня-матушка, сынка вылечим, лекарей царских позову. А ты живи своими заботами. Не мне идти по твоей дороге.
В рождественские праздники Фёдор с отчаяния снова помчался к Сильвестру. А на самом деле не к нему, к Катерине. Лютая обида на ведунью у него уже схлынула, а страсть за горло взяла. Никогда такого с ним не бывало, даже в первые годы супружества с костромичкой Ксюшей, басоты отменной.
Примчал Фёдор в Успенское, из тапкана зверем выскочил, холопам бросил: «Позову, бегите!» Да к избе ринулся, двери кулаком распахивал. Влетел и крикнул: «Эй, где ты!» — и осёкся. Видит, у подтопка старик сидит, огонь на рыжей бороде играет. У ног ворона щепки клювом на растопку колет.
— А где Сильвестр? — спросил Фёдор, переведя дыхание.
— По крышам гуляет, подружку ищет. А ты, боярин Фёдор, поспешай-возвращайся в палаты — пожар тушить. — И к дверям повернул.
— Погодь! Погодь! Я те не чурбан, ворочаешь! Какой пожар?
— Свечу с огнём оставил в опочивальне. Мышка пришла, подтачивать собирается. И подточит. Свеча на персидский келим упадёт — вот и пожар!..
— Да по делу я к Сильвестру, вражья ты сила!
— Забудь своё дело, боярин, богомерзкое оно. И нет такой силы даже у Сильвестра, како помешать Иову на престол взойти. Иди, иди, боярин, пожар вот-вот зачнётся.
Плюнул Фёдор под ноги, да плевок обратно ему вернулся. А перед Фёдором не старик, Сильвестр во весь рост стоит, красивый такой, улыбчивый рыжий мужик. Смеётся.
— Поспешай, боярин.
Выскочил Фёдор из избы, бросился в тапкан и велел гнать лошадь. Гнал до самой Варварки. В палаты влетел. Там переполох, слуги с вёдрами бегают. Вбежал Фёдор в свою опочивальню — дышать нечем от дыма. Ковёр персидский почти весь в середине выгорел.
— Эко сатанинская сила погибох учинить вздумала, — выругался боярин и послал Сильвестру проклятье вместо благодарности.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ВЕНЧАНИЕ ИОВА
Русь праздновала Рождество Христово. Да как! После рождественских коляд и первого сочельника, после святого вечера, когда не ели до первой звёзды, да столам ноги по избам, по палатам спутывали, чтобы скот не бегал, и кур не кормили, чтобы огороды не топтали, да сожгли на ночь навоз среди двора, чтоб родители и прародители на том свете согрелись, — тут и святки начались. То-то знатно по всем городам и весям Христа начали славить. Бегут, бегут по улицам мальчишки, по избам, по хатам разбегаются, в палатах появляются. Встанут у порога и славят:
— Я маленький хлопчик, принёс Богу снопчик, Христа величаю, а вас с праздником поздравляю.
Гостинцы ждут. И одаривают.
Тут бабы каши варят, колбасы набивают, пироги пекут. Мужики свинку да боровка режут для Васильева вечерка.
