— воскликнуло несколько голосов. — Теперь Кирра будет нашей. Слава мудрому Солону, умнейшему и прозорливейшему из людей!
Но Солон скромно отказался от подобного чествования и, тихо улыбнувшись, заметил:
— Это, друзья мои, уже чересчур высокая честь, которую вы мне оказываете. Мне кажется — я думал о словах пифии всю дорогу из Дельф, — что иначе понять её прорицания нельзя, и если кому принадлежит честь отгадки, то только тому же божественному Аполлону, который и на этот раз просветил мой ум своим лучезарным светом.
— А какой же смысл второго изречения оракула? — заметил Гиппоник. — Что значат эти стихи:
Смело на судно вступи и мощно за руль ты возьмись: Множество граждан афинских сразу тебе в том поможет
— Ведь это касается уже лично тебя, Солон.
— Да, да, это касается именно тебя, славный сын Эксекестида. В этом не может быть никакого сомнения.
— Я убеждён, что этими словами бог требует смещения полководца Алкмеона и назначения на его место именно Солона. Не правда ли, друзья? — сказал Клиний.
Все, кроме Солона, подтвердили мысль Клиния. Солон же, подумав немного, заметил:
— Знаете что, друзья? Прорицания бога темны, как эта ночь. За командование войском под Киррой я ни за что не возьмусь. Но я думаю, что в том вы правы, что указанное прорицание касается именно меня. Чем больше я размышляю, тем больше убеждаюсь, что так оставаться дела в Афинах не могут, что следует выйти из того ужасного положения, в котором все мы теперь обретаемся.
Солон приподнялся с земли и, вперив взор в тёмное небо, вдруг вдохновенно произнёс:
Вижу ясно теперь я весь ужас славнейших потомков Древних ионян; глубокое горе гнетёт моё сердце...
Все присутствующие, в свою очередь, приподнялись с мест. Гиппоник воскликнул:
— Продолжай, о сын Эксекестида, свою славную песню. Продолжай её, умоляю тебя. Это — начало твоей новой последней элегии, не правда ли? Той, о которой ты мне недавно говорил и которой не желал мне прочесть? Просите, друзья, чтобы он прочёл нам своё новое славное произведение.
Однако несмотря на все уговоры Гиппоника, Конона и Клиния, Солон оставался непреклонен, отговариваясь неоконченностью своей элегии. Он опять сел на прежнее место и, помолчав немного, проговорил с унынием:
— Не время теперь, афиняне, сочинять и декламировать стихи: дело нужно делать, а не заниматься поэзией. Посмотрите только, что переживает наше бедное отечество!
Голос его зазвучал резким, металлическим звоном.
— Эпименид, очистив Афины, ничего, в сущности, не добился. Те же насилия, те же вечные раздоры и распри царят среди наших сограждан. Так же, как прежде, если только не больше, страдает бессильный народ под гнётом жестоких евпатридов. Много ли в Афинах свободных людей, много ли таких, которые могут назвать себя вполне счастливыми? Где правда, где порядок, где уверенность в завтрашнем дне? Евпатриды захватили всё, и гнёт их тяжёлым бременем давит и душу, и тело простолюдина. Вся власть в их руках, потому что у них — всесильные деньги. Справедливость ныне стоит денег, больших денег, и добиться её — значит поступиться своим достоинством, своей личностью, своей свободой. Одни жадны, как коршуны, другие заносчивы, как орлы. И по всей земле стоит громкий стон обиженного народа, того народа, который составляет ядро нашей страны, мозг и силу наших некогда столь славных Афин...
Наступила пауза. Никто не решался прервать Солона. Глубокая скорбь изобразилась на его прекрасном лице. Судорожно сжав кулаки, он воскликнул:
— А всё отчего? Оттого что в нас нет единения. Значит, нет и силы. Архонты слабы и подкупны, ареопаг состоит из представителей чёрствой и бездушной знати, народное собрание представляет стадо баранов, руководимых той же алчной знатью. До тех пор, пока несчастный земледелец, попавший в лапы вампира-евпатрида, должен будет отдавать ему пять шестых в поте лица своего добытой жатвы, до тех пор, пока наших несчастных сограждан, случайно сделавших долг, евпатрид будет обращать в рабов и даже продавать, как скот, на чужбину, до тех пор нельзя ожидать добра и славы для города богини Паллады. Оглянитесь вокруг: вся Аттика переполнена закладными столбами, и почти уже нет ни одной пяди земли, не принадлежащей ненасытным евпатридам. Законы Дракона, уже сами по себе жестокосердные, усугублены беззаконием зазнавшейся знати. Что делать? Я человек небогатый, но готов отдать и то немногое, что называю своим, лишь бы только отчасти осушить потоки слёз, проливаемых в бессильной злобе нашими бедными простолюдинами. Нужны чрезвычайные меры, чтобы помочь безвинным страдальцам.
— Но ты забываешь, Солон, — прервал его Клиний, — что эти страдальцы, народ, лишены единения. Они сами не хотят сплотиться, чтобы дать дружный отпор посягательствам знати.
— Не не хотят, а не могут, добрый Клиний, — мягко остановил говорившего Солон. — Посмотри опять-таки, что делается сейчас в Аттике: страна разбилась на партии, гибнущие от внутренних раздоров и вечных неурядиц. Живущие в прибрежной полосе паралии, которые признают своим вождём Алкмеонова сына Мегакла, в сущности, сдержаннее прочих. Они понимают, что грубым насилием ничего не добьёшься, и готовы идти на разные уступки. Педиэи, богатые земледельцы или, вернее, землевладельцы плодоноснейших частей аттической равнины, охотнее всего провозгласили бы самовластным афинским тираном своего руководителя, алчного и бессердечного евпатрида Ликурга. Для этих людей на свете нет ничего святого. Они готовы растерзать и пожрать друг друга из-за денег. Наконец, бедные, обездоленные судьбой горные пастухи, диакрии, совершенно во власти честолюбивого и
