особенно статной фигурой крестьянин — педиэй Калликрат, вооружённый огромным заступом, которым он теперь весьма энергично размахивал. Загорелое лицо его покрылось краской гнева, и несколько сиплый голос совершенно охрип. Видно, Калликрат уже долго кричал на того маленького седого старика, который, инстинктивно отступая пред ним, старался смешаться с толпой односельчан, сбежавшихся на крик рослого парня.
— Я тебе ещё раз говорю, старое копыто Фавна, что не позволю посадить маслины на том месте, которое ты выбрал. Клянусь бородой Аида, я собственноручно вырою их и засыплю твои ямы.
— Ты не тронешь священных деревьев Паллады, щенок, — крикнул, в свою очередь, старик. — Раз маслины посажены, никто не имеет права трогать их. Не так ли, братцы? — обратился он к толпе любопытных. Но последние не успели ответить старику, потому что Калликрат кинулся на противника и, потрясая кулаком перед самым его носом, проревел:
— Да неужели ты, старый, беззубый дельфин, до сих пор не хочешь понять, что закон тебе не позволяет распоряжаться по-своему. Ведь теперь уже времена не те, когда тебя на руках мать носила. Не позволю, не позволю! Да кто тебя спросит о позволении? В законе Солона ясно сказано: «Всякий, кто станет сажать деревья на своём поле, должен посадить их от поля соседа не ближе, чем на пять локтей, маслины же и фиги не ближе, чем на девять локтей». Слышал ты это?
— Знать я не знаю ваших новшеств, ваших новых законов, — упрямо стоял на своём старик.
— Вижу я, Архегет, что ты совсем из ума выжил. Да пойми же ты, безмозглая голова, что все эти новшества не с неба упали, а подсказаны здравым смыслом. Ребята, — обратился Калликрат к односельчанам, — растолкуйте этому старому мулу, что Солон не зря дал свои законы. Дерево, особенно маслина и фиговое, далеко пускает свои корни и потому могло бы пользоваться влагой чужого поля. Вот почему запрещено сажать эти деревья близко к границе соседской земли. Втолкуйте этому ослу, что он и канаву выкопал незаконно и колодец вырыл не на месте. Мне надоело вбивать эти истины в голову такому упрямцу.
С этими словами Калликрат сердито сплюнул в сторону и собрался идти к своему домику, видневшемуся недалеко от дороги.
— Стой, стой, щенок! — крикнул ему вдогонку весь затрясшийся от гнева Архегет. — Ты думаешь, что убедил меня? Нет! Вот ты умные разговоры разговариваешь и всех нас учишь, а сам не понимаешь того, что ты хуже собаки. Заботишься ты о своём старике-отце? Содержишь ты почтенного Каллигона, как то повелевает закон? Ага, что!
К счастью для Архегета, Калликрат быстро удалялся по дороге и в своём волнении не слыхал последних слов противника. Толпа соседей тотчас же вмешалась в дело и всячески старалась успокоить окончательно разошедшегося теперь старика. Последний не хотел и слушать доводов крестьян, что, по новому закону Солона, сын не обязан заботиться об отце своём, если тот бросил его в детстве и не дал ему ни образования, ни пропитания. Но Архегет не желал или уже не мог угомониться. Несмотря на все уговоры соседей, он стал громко поносить новые порядки. Он не мог примириться с мыслью, что всякий отныне может завещать своё имущество кому угодно, тогда как раньше оно становилось собственностью рода умершего. Он находил безрассудным закон, запрещавший вывоз из Аттики каких бы то ни было продуктов земледелия, кроме оливкового масла. Он назвал Солона безумцем за отмену приданого при вступлении девушки в брак, за отмену прежних погребальных обычаев и подлым изменником за то, что тот открыл свободный доступ в Афины иноземным ремесленникам, от которых афинские граждане должны были научиться якобы многому полезному.
Когда же один из присутствующих попытался остановить разошедшегося старика указанием, что законы Солона, под страхом значительного денежного штрафа, запрещают дурно отзываться о ком-либо вне суда, где можно доказать справедливость возводимых обвинений, Архегет в полном неистовстве замахал руками, выругался и в гневе побрёл к себе домой, на другой конец селения.
— Архегет от старости поглупел, — заметил кто-то в толпе. — Он не может и не хочет понять, что новые законы Солона принесли всем огромную пользу, что они обновили весь строй нашей жизни. Не так ли?
— Так-то так, да не совсем, — тихо заметил один крестьянин, стоявший во всё время ссоры безучастно в стороне. — Конечно, — продолжал он задумчиво, — Архегет совершенно не прав, хуля и понося законы Солона. Но он прав, что Солону не следовало настолько вмешиваться в частности семейной жизни. Например, все его постановления о женщинах, о браке, о путешествиях в ночное время, разве всё это не мелочно, не лишнее? Заботясь о подобных пустяках, несомненно умный сын Эксекестида упустил из вида главное.
Все внимательно прислушались к словам говорившего, одного из наиболее почтенных хозяев деревушки, человека, много на своём веку пострадавшего от алчности и жестокости евпатридов. Тот же продолжал:
— Главное — это, по-моему, то, что Солон не отнял земли у евпатридов, не лишил этих хищников окончательно почвы. Пока евпатриды будут владеть землёй, хотя бы одной пядью аттической почвы, добра не будет. Почему Солон не поделил всей земли между неимущими? А потому что он неискренен, потому что он имел в виду свои интересы, а не благо народа.
— Это ложь, гнусная ложь! — воскликнуло несколько человек. — Солон сделал всё, что он мог, и даже больше: на сисахфии он потерял массу денег.
— Зато его закадычные друзья, Клиний, Конон и Гиппоник, здорово погрели руки, — невозмутимо заметил противник солоновых нововведений. — Разве вы не знаете, что, предварительно хорошенько выведав у Солона сущность его сисахфии, эти молодцы заняли направо и налево массу денег, скупили огромные земли, а теперь и не думают, по новому закону, возвращать долг своим прежним кредиторам?
— Стыдно тебе, Периклоний, подозревать в таком гадком деле, известном даже за пределами Аттики, ни в чём неповинного Солона! — заявил кто-то из присутствующих.
— Стыдно Солону укрываться за спинами своих
