Роту в итоге удалось построить. Солдаты шатались, вываливались из строя, блаженно улыбались, кто-то продолжал по инерции петь. Всё это недоразумение каким-то чудом вывели из деревни — под изумленные взгляды подтянувшихся на готовенькое «краснофура-жечников». Построили на обрывистом берегу речушки с перекатами и бурным течением.
— Щас расстреливать будут… — заикаясь, пролепетал Ванька Чеботаев и блаженно захихикал.
— Лexa, ты кем будешь — Петькой или Чапаем? — кое-как выговорил Игумнов и затрясся меленьким смешком.
— Рота, форма — ноль, и всем с обрыва в воду! — взревел багровый от гнева ротный. — Кто отстанет или откажется прыгать — лично расстреляю! И не вылезать, пока не прикажу! А вас, товарищи офицеры, это тоже касается. — Он злобно покосился на комиссара и контрразведчика, которые настолько усиленно изображали из себя трезвых, что впору было за живот хвататься.
— А мы чего ржем, словно нам тут «Волгу-Волгу» показали? — повернулся Тучков к хихикающей из своей медицинской подводы санинструктору Галке. — Отвернись, бесстыдница!
* * *
Коллективное похмелье было чудовищным. Отвратительное воинское «преступление» спустили на тормозах. Выискивать зачинщиков шабаша и приговаривать их к суровой мере социальной защиты было просто некогда. Да и некому. Да и не столь уж дикое преступление. Русские же люди. Наступающие войска завязли в недружественных лесах Галиции. Фронт местами оголился — слишком много сил оттянул на себя Львов. Войско, стонущее с бодуна, в тот же вечер маршевой колонной отправили в местечко под названием Жаглич — где поджидало пополнение. Военные трибуналы работали не покладая рук — и чем дальше войска продвигались на запад, тем больше совершалось преступлений. И даже при новой «метле» — комроты Тучкове — Зорин оставался командиром отделения. Он снова прохаживался перед строем, всматривался в новые лица, запоминал фамилии, провинности. Пьянка, пьянка, грабеж мирного населения на освобожденной территории, самовольство, невыполнение приказа, пьянка, пьянка, грабеж… Нормальное боевое подразделение. Узнав, что выпить можно и в штрафной роте, солдаты оживали, улыбались, перемигивались. А уж красок для описания недавнего захвата «винно-водочного склада» и попутного уничтожения «роты эсэсовцев» Фикус не жалел. Житие в штрафном подразделении с рассказов златоустов представлялось не такой уж пыткой.
Первого августа штрафную роту влили в состав небольшого соединения, состоящего из 39-го гвардейского танкового полка и двух стрелковых батальонов. Немцы в спешном порядке отступали. Начальство недоумевало — причин к тому на первый взгляд как будто не было. Раньше немцы отчаянно оборонялись. Соединение вырвалось вперед, обойдя с олимпийской скоростью части, наступающие на севере и юге. Гвардии полковник танковых войск Шапилов, возглавляющий наступательный кулак, слал в штаб дивизии бодрые депеши о своих невероятных успехах. И никому не приходило в голову, что где-то за «невероятными успехами» кроется подвох…
Артиллерийская батарея на окраине Артыни оказалась отнюдь не муляжом. Затянутая маскировочными сетками, врытая в землю, — ее расстреливали из танков, поставленных на опушку, прямой наводкой. Попутно разнесли избу. Крестьяне убегали в лес — хромали старики, мелькали женские косынки, грязные детские пятки. За несколько минут батарею сравняли с землей, а когда поднялись в атаку исполненные благородной ярости штрафники, их встретила обескураживающая тишина. Фашисты благополучно ретировались, а все, что могло достаться в качестве трофеев, сами же с особым «цинизмом» и уничтожили. Части двигались дальше, почти не встречая сопротивления.
Полдень второго августа застал роту на марше. Усталые солдаты брели, ломая строй, волоча за собой облако пыли. Мимо проносились танки, проезжали дребезжащие полуторки, набитые автоматчиками, тянулись запряженные в конские упряжки полевые кухни. У потрепанного «газика» с откинутым верхом, покрытого равномерным слоем пыли, спустило колесо. Шофер увел его за пределы обочины и теперь, задрав зад, пытался приспособить в рыхлую землю домкрат. Два офицера вели беседу в поле за машиной. Хмуро поглядывали на водителя, у которого все валилось из рук. На заднем сиденье сидела молодая женщина с погонами сержанта и что-то писала в планшете. Временами она поправляла сбившуюся прядь волос — отводила ее за ухо, но прядь держалась там недолго и снова падала. Солдаты проходили мимо, и каждый считал своим долгом покоситься на девушку. Выкрикивать вульгарности и пошлости в присутствии штабных офицеров штрафники побаивались. Даже Фикус промолчал, только хмыкнул что-то и показал «лыжника, отталкивающегося двумя палками». Зорин тоже покосился — все же какое-то приятное разнообразие.
Ворохнулось что-то под сердцем. Он не придал значения, сделал несколько шагов. Снова ворохнулось. Да нет, ерунда какая-то. Не может быть. Или может? Он резко повернулся, встал, и идущий следом Ралдыгин впечатался в него, ругнулся, принялся обтекать.
В машине сидела Иринка Белова…
Девушка из его снов. Та самая, ради которой он поступил в институт военных инженеров, ради которой не спал ночами, собирался жениться, клялся в любви и действительно ЛЮБИЛ больше всего на свете. Два года не получал от нее писем и весь извелся…
Сердце билось барабанным боем, подперло что-то под дыхалку. Он весь онемел, до кончиков пальцев под сбитыми портянками. Добрел до обочины на подгибающихся ногах и, чувствуя, что не может справиться с охватившей его дрожью, проговорил, кое-как расклеив губы:
— Иринка?…
Она не слышала. Это точно была она! Немного повзрослевшая, но такая же красивая. Нет, еще красивее! Похудела только немного. И форма с эмблемами связистов в петличках ей так шла…
— Зорин, не отставай! — крикнули за спиной. Он дернулся, вышел из оцепенения, сделал знак рукой, что не собирается дезертировать, проговорил громче:
— Иринка?
Она подняла голову, отыскала говорящего отсутствующим взглядом, уставилась рассеянно. И вдруг расширились глаза, мелькнул испуг — он не мог ошибиться! Дрогнул карандаш в руке, выпал, покатился под ноги… Он подошел поближе, а она нащупала дрожащей рукой дверную ручку, открыла дверцу, выбросила ноги в зауженной юбке цвета хаки и щегольских сапожках с набойками. Вышла, встала рядом, покосилась как-то робко на беседующих офицеров, один из которых почувствовал неладное и насторожился.
— Это ты, Алеша…
— Это я, Ириша…
Стальная тяжесть сплющила внутренности. Почему? Они стояли напротив друг друга. Она — такая красивая, с глазками, подведенными неведомо как добытой на фронте тушью, с золотистыми кудряшками, кокетливо выглядывающими из-под пилотки. И он — грязный, пыльный, небритый, бледный, без знаков различия на полевой форме…
— Господи, Алеша…
Она покрывалась смертельной бледностью — словно видела его лежащим в гробу, а не живым и относительно здоровым.
Он подошел поближе, она напряглась, втянула голову в плечи, снова глянула в сторону. Он протянул руку, она поколебалась и дала свою. Ее кожа была прохладная, и сама она, похоже, покрывалась мурашками.
— Ты как, Ириша? — Слова выдавливались с мучительным трудом. — Почему не писала?… Я ждал твоего письма…
— Ты живой, слава богу, — пробормотала она. — Господи, не могу поверить… — Она быстро заморгала глазами. — Прости, что не писала, Алеша… В сорок втором поступила на курсы радистов, проучилась четыре месяца, жизнь завертела… В сорок третьем надела военную форму, работала в радиоотделе при штабе Степного фронта… Потом сюда перевели — на Первый Украинский… Тружусь в шифровальном отделе полка — все хорошо у меня, Алешенька, ты не думай, не пускают меня близко на передовую…
Она волновалась, кусала губы, а он не мог на нее насмотреться, не отпускал холодеющую руку, чувствовал, как зреет в груди безбрежная тоска.
— А ты… Ты почему такой?
Он понял, что она имеет в виду, усмехнулся что было сил.
— Временное явление, Ириша. Штрафная рота — ты должна про нее, в силу служебных обязанностей, знать.
— Я знаю про нее, Алешенька, вот только не знала, что ты в ней… Господи, — повторила она в третий раз, — да за что же тебя в нее?
Пообщаться не дали. Подошел офицер в звании капитана с тлеющим окурком. Высокий, статный, с залихватски закрученным казачьим чубом под козырьком сдвинутой на затылок фуражки. Подозрительно оглядел солдата в штрафном облачении, насупился.
— Это мой сокурсник, Сережа… — быстро затараторила Иринка. — Я рассказывала тебе, что училась в Новосибирске… Он тоже со мной учился… Не виделись три года, и вот…
Офицер недоверчиво хмыкнул. Не понравился ему этот рваный угрюмый солдат. Хотя и не конкурент тот ему был — такому элегантному красавцу, одетому по «последней» военной моде.
