знаете, кто мне принес?
— Да, знаю.
— Почему же он принес?
— Говорят, Иуда тоже с этого начал.
В жизни не видел такого лица. Так может смотреть только человек с петлей на шее, вдруг понявший, что петля ненастоящая, а так, смеха ради.
Директриса медленно встает, подходит к окну, снова возвращается за свой стол, оглядывает меня с головы до ног. К лицу приливает кровь, даже в ее глазах пляшут красные блики.
— Щенок!.. — вскрикивает она странным, ломающимся голосом. — Щенок! Вон! Убирайся!
И — замученная, усталая — шлепается на стул.
Я делаю шаг назад. Ноги налились свинцом.
«Щенок!» — все еще дрожит воздух, звенит в ушах.
«Щенок!»
— Постойте! — восклицает она, когда я открываю дверь. — Завтра приведете отца.
«Щенок!» «Щенок!»
— Вы меня слышите?
— Отец на работе.
— Когда он свободен?
— Не знаю.
— Можете сегодня. Я буду до девяти. Если нет — завтра. Не-пре-мен-но!
— Хорошо. Всего…
— Постойте. Сейчас — в учительскую. Посидите там.
Чтоб я не вернулся в класс и не рассказал друзьям? Кого она сейчас вызовет? Того, кто приволок «Арберон»? Но кто он, этот… Кто?
В учительской у меня есть время, чтобы спокойно прикинуть — кто же о н?
Швыряю дома сумку и выхожу на улицу. Настроение такое, что коснись кто пальцем, с ходу в морду бы врезал. Весь день директриса допрашивала класс, потом собрала тетради — видно, попробует установить по почерку, кто и что писал. Но что плохого мы написали?
Я наблюдаю за всеми. Который из них? Хихикал, одобрял, может, сам пописывал, а потом цапнул и отнес. Ждал, наверно, что похвалят за бдительность… Но кто будет хвалить собаку, которая кусает своих?
И тут меня осеняет; кровь стучит в висках, я ускоряю шаг.
В спортзале школы соревнование по настольному теннису. Болельщиков пропасть. Наших чуть ли не полкласса. Сбежались потешить очи. Играют-то девочки. Эта черненькая совсем недурна. Из какой она школы?
— Ты за кого? — спрашивает Наглис.
— За длинноногую, эту, черную.
— А я за ту. Мне нравятся пухленькие. Вот увидишь, она выиграет.
— Какой счет?
— Девять — одиннадцать, моя ведет. Ура! Еще!
Наглис стучит каблуками, хлопает в ладоши.
— Знаешь ее? — спрашиваю.
— Познакомлюсь. И провожу домой. Не веришь? На что спорим?
— Пошел ты, знаешь куда! У черненькой уже двенадцать. Ровно!
Выиграла другая, Наглисова. Ну и чихали мы. Тьфу! Хотя черненькая — бесенок. Какая грудь!.. Тьфу — еще раз. Я же не за тем пришел!
Протискиваюсь на другой конец зала. Да, не ошибся — Юозас. Рожа как у малыша, увидевшего конфетку, глаза навыкате. Он так и льнет к девочкам. Я встаю рядом с ним. Увидев меня, Юозас ухмыляется.
— Ну, как? — подмигивает он.
— Пойдем покурим, — говорю первое, что приходит в голову.
— Когда доиграют.
— Сейчас. Хочется.
— Есть?
— Сказал.
Не верил я, что Юозас так легко клюнет.
Захожу вслед за ним в туалет и закрываю зверь.
— Только по-быстрому. Давай.
А может, смазать по вечно ухмыляющейся харе и, не говоря ни слова, уйти? Но Юозас, видно, понял мою мысль и отступает в самый конец, к окну. Бросает взгляд через плечо, словно проверяя, нельзя ли выскочить.
— Где же твои сигареты?
Я подхожу к Юозасу вплотную; у него дурно пахнет изо рта.
— В понедельник, после комсомольского собрания, на уроке физкультуры, зачем ты бегал в класс?
Вопрос длинный, но я произношу его четко, не спуская с него глаз.
— Да при чем тут… в чем дело, не понимаю…
Прикидывается. Как пить дать, прикидывается.
— Отвечай, когда спрашивают!
— Дурак ты, что ли… что ли. — Его взгляд блуждает по стене, которую летом побелили, но она уже успела превратиться в настоящий шедевр сатиры и юмора. — Надо было… Мелочь брал, на перемене бегал в киоск за тетрадкой. Точно.
— И все?
Я кое-как сдерживаюсь. Но руки поднимаются сами.
— Все. Ну пошли, Арунас. Там играют, а мы тут… — Он уставился на «портрет» девочки, но вряд ли что-нибудь видит.
— Забыл, значит, Юозас.
— Я ничего не знаю. Точно.
— Не знаешь? Не знаешь, да?! Что в моих книгах рылся, не знаешь? Что вынул эту дурацкую газетку и потащил в зубах директрисе — тоже не знаешь?
Юозас прижимается к подоконнику и закатывает глаза.
— Или это твоя комсомольская принципиальность? Молчишь?
Видик у меня, наверно, соответственный, потому что Юозас заслонил руками лицо.
— Попробуй тронь… тронь… я закричу… я кричать буду, вот увидишь…
Я поворачиваюсь и ухожу. И не потому, что Юозас закричит. Противно слышать этот скулеж! Точь-в-точь загнанная в угол собачонка.
В спортзал не захожу. Наглис наверняка уже «клеит» эту пухленькую, вторая пара девочек цокает ракетками, а мальчики делятся — тебе та, а мне эта.
Я сворачиваю к реке. Солнце по-летнему жаркое. Искупаться, что ли…
Бенас сидит «по-американски» — удобно откинувшись в старинном кресле, задрав ноги на стол — и, глядя в потолок, бренчит на гитаре.
Под африканским солнцем,
В тени зеленых пальм…
Тоскливая мелодия задыхается в тесной комнатушке. Изредка, как пойманная птица, ударится о темное слепое окно и, запутавшись в тяжелых плюшевых портьерах, поранившись об острый карниз печки, упадет и едва трепещет, едва дышит. Затихает. Но вот она взлетает снова, и снова наполняет комнатку птица, мечущаяся на последнем дыхании…
Ты сердце похитил,
Но песню — нет…
Бенас никогда не пел на сцене. Но голову даю на отсечение, если бы его кто-нибудь открыл — наша убогая эстрада просто засверкала бы! Честно! Я так и вижу Бенаса с микрофоном в руке, в шикарном блестящем костюме. Рокочут электрогитары, а его сочный баритон, его глаза, лицо, весь он — простой парень и симпатяга — завораживают огромный зал и не дают ему передохнуть.
А потом зал так и взрывается — овации, цветы…
— К черту, Бенас! — Я вскакиваю с кучи польских журналов в углу. — Тысячу первый раз говорю: на эстраду!
Бенас скромно улыбается.
— Тебя должны услышать! О тебе должны все говорить, должны журналы писать!
— Ты бы хотел, старик, чтоб я сделался паяцем?
— Певцом! Звездой!
— Звезды тоже гаснут.
— Даже угасшие звезды светят долго.
— Мура. Не хочу.
— Ты кретин, Бенас!
Пальцы Бенаса пробегают по струнам гитары, и раздается песня о голубой сосне, которую вырвала буря. Я люблю эту песню, потому что сочинил ее сам Бенас. Когда услышал впервые, не поверил, думал — брешет. Но теперь знаю — Бенас может!
Много стран, много стран
Вижу я по ночам, —
Я во сне этот мир покидаю…
А проснувшись, ищу,
Тебя видеть хочу,
Где же ты, о моя голубая?..
Я
