class="p1">Мы забывчивы.
…Люди расходились с кладбища. Ко мне подошел Бенас. Я только теперь его заметил. Как-то дернулось сердце. Бенас сжал мои пальцы, и мы постояли рядом, не говоря ни слова и думая о часах, проведенных в «лаборатории» Ромаса, об уроках и переменах, на которых мы не слышали Ромаса, но все равно чувствовали его присутствие.
Мы стояли долго. Потом, не говоря ни слова, повернулись и побрели от могилы.
— Где другие? — спросил Бенас.
— Директриса не пустила.
Мы шли, взявшись за руки.
— Был Арберон, остался Арбен, — сказал Бенас.
— Нет, Арберон останется навсегда! — произнес я словно клятву.
Допоздна мы гуляли по городу и решили назавтра встретиться опять.
…Налетает ветерок, шумят сосны, качают кронами. О мое плечо, словно майский жук, стукается шишка, на могилу падает засохшая ветка.
Там, внизу, весело мигают городские огни и гулко бьют часы на башне кафедрального собора.
В комнате отец поднимает глаза от газеты и смотрит на меня. Глаза у него запали, лицо землистое, как у больного. А может, он правда болен? Никогда он не жаловался, каждую мою или мамину болезнь считал блажью. Теперь ему тяжело, ну да, страшно тяжело, когда дом стал пустым и холодным.
— Ты устал, папа. У тебя такой вид… — говорю я тихо и мягко, как давно уже к нему не обращался. И вдруг вспоминаю голос директрисы: «Завтра приведете отца». Надо ему сказать, все объяснить. Но как объяснить?
— Папа…
Он нервно сбрасывает газету с колен.
— Ты знаешь, что должен быть дома в десять? Почему он так?
— Знаю.
— Который час?
— Скоро двенадцать.
— Где шлялся?
Еще не переступив порога, я обычно держу наготове ответ. Теперь тоже мог бы дать волю фантазии, но что-то нет вдохновения.
— Был на кладбище.
— Лучше соврать не можешь?
— Я правда…
— Лоботряс!
Влетаю в свою комнату, захлопываю дверь.
Комната ходит ходуном, будто каюта корабля в шторм. Я гляжу в черную вязкую тьму, которая липнет к лицу и шее, связывает руки и ноги, как клейкие водоросли в озере. Я боюсь себя; кажется, что не хватит мужества выбраться на берег, и я наглотаюсь вонючего ила. Не первый раз накатывает это странное чувство…
…На третий, что ли, день после похорон Ромаса — комсомольское собрание класса. Гульбинас такой, Гульбинас сякой… Гульбинас своим поведением порочит честь комсомольца. Подумать страшно — участвовал в отправлении религиозных обрядов! Где ксендз, где молитвы да богомолки — там не место комсомольцу… Понурив головы, пряча глаза, товарищи торопливо читали холодные чужие слова с мятых тетрадных листков и, отбарабанив повинность, топали к парте. «Не переживай», — шепнул кто-то и расплылся в улыбке. Вскочил Наглис. Замахал руками, разинул рот и густо покраснел. Мне показалось, что он в эту минуту возмужал.
— За что Арунаса? За что?.. За то, что он товарища?.. Мы же все хотели… мы бы все пошли, только струсили. Мы — трусы, последние трусы… Как же мы можем теперь так?.. За красивые фразы прячемся, вот что!..
Жирафа попросила слова и сказала, что ей ужасно трудно говорить. Она не била меня под ложечку, но и по плечу не хлопала.
— Арунас виноват в том, что не послушался руководства школы, но нельзя забывать, ради чего он так поступил…
Директриса, однако, не зевала:
— Товарищ педагог!.. Товарищ педагог, вот это уж увольте!.. Проступок весьма тяжкий, и мы должны осудить Гульбинаса. Это касается не только вашего класса, товарищи. Это касается всей школы. Более того — всей многомиллионной комсомольской семьи!..
Директриса разорялась не хуже прокурора и в заключение пригрозила, что я так легко не отделаюсь, что мое личное дело будет передано выше…
После собрания Жирафа взяла меня под руку. Я поежился, и она отпустила. Мы шли по длинному коридору. «Вот приклеилась! Начнет еще утешать, наставлять». Я просто рассвирепел — в эту минуту никого не хотел видеть и слышать. Но моя учительница не проронила ни слова. Мы развернулись у окна, потопали обратно. И снова сделали поворот. Наконец зазвенел звонок, и крепко сжатые губы Жирафы дрогнули.
— Ты, кажется, в шахматы играешь.
— Играю.
— Тогда сходи к Наглису.
— Школьный турнир?
— Маму Наглиса сегодня оперировали.
С головы до пят окатило ледяной волной. Я стоял посреди коридора, меня толкали малыши, а я глазел на уходящую Жирафу и едва сдерживал слезы.
В эти дни я бродил, как пес с перешибленным хребтом, места себе не находил и все собирался цапнуть кого-нибудь.
Директриса все-таки оставила меня в покое. Конечно, не по доброте сердечной. Ведь каждое такое дело — доказательство того, что в школе нелады. Разве имеет смысл рубить сук, на котором сидишь сама?
Честно говоря, невесело вспоминать про все это.
Сидя на своем диване, слышу, как бродит из угла в угол отец. Глубоко вздохнет, остановится затаив дыхание за дверью, скрипнет дверной ручкой и снова отойдет. Не спит папаша. Чего это ему не спится?
Из окна общежития доносятся удары курантов. Полночь.
Только полночь…
ЧЕТВЕРГ
Бегут люди и деревья, летят дома и машины. Все мчится, несется мимо. Вращается земля. Когда-то учительница доказала нам, что земля вращается, хоть я ни черта и не понял. По правде говоря, и сейчас не очень-то понимаю. Но и не забиваю этой проблемой голову.
Троллейбус, дернувшись, тормозит и со злобным шипением распахивает двери. Люди выходят, входят. Молодая женщина в сером вязаном костюмчике (бьюсь об заклад — учительница!) сует в щель автомата четыре копеечки и дергает металлическую ручку.
— А вы его по боку, по боку!.. — делится опытом какой-то старичок.
Женщина стучит кулаком по автомату, дергает ручку.
— А вы сильней, не бойтесь!
Женщина яростно колотит по автомату.
— Век техники… — разочарованно вздыхает старичок.
— Передайте билет спереди.
— Билет передайте…
— Нету билетов, кончились.
— Шофер, билеты кончились!..
Я бросил взгляд на бумажку — 934107. Несчастливый. Не так просто купить счастливый билет. Может, редко езжу на троллейбусе? Школа рядом, в пяти минутах ходу. Иногда мне, правда, нравится покататься. Просто так, из одного конца города в другой. На одном троллейбусе, на другом… Особенно вечером, когда народу мало и всюду горят огни.
— Сюда билет, сюда. Благодарю.
Не ошибся-таки, учительница — в авоське у нее тетради. Уступить место, что ли? Как нарочно около меня встала. Она не моя училка. И не из моей школы. Чихал я. Да она, может, и не учительница!..
Половина десятого. Начался второй урок, письменная по геометрии. Что ж, одной двойкой больше. Не умею решать задачи. А когда-то математика мне нравилась. Все предметы мне тогда нравились, я хотел быть отличником. Пионер-отличник! А теперь ничего
