— Почему же не узнали открыто? Зачем понадобилось пробираться черным ходом?
— Ну, как... Начну узнавать, сразу догадаются... Решил потихоньку... Надо же знать, как вести себя.
— Вы ударили его молотком?
— Нет, какой молоток в снегу... Кулаком.
— Старику лучше, — сказал Демин.
— Да? — приподнялся на стуле Борисихин и тут же снова сел. — Даже не знаю, радоваться этому или нет... Сволочь он. Не надо бы ему жить.
Что-то все сегодня с сюрпризами, подумал Демин. Неужели преступления так действуют на людей, что они начинают ценить правду?
— Входите, — сказал он, увидев в дверях Жигунова. Михаил, закрыв за собой дверь, оказался лицом к лицу со следователем.
— Вы в самом деле подозреваете меня? — Жигунов был напряжен, глаза его лихорадочно блестели, по всему было видно, что он держится из последних сил.
— А как сами думаете? — Демин показал на стул. — Садитесь, в ногах правды нет.
— А в чем она? В стуле, который вы предлагаете? В тюрьме, куда собираетесь меня посадить?
— Вы задаете столько вопросов, что я не знаю, на какой отвечать. Судите сами... Произошло опасное преступление. Есть жертвы. У вас с отцом отношения плохие. Вы почти год не общались. И тем не менее весь день провели у него. Могу я допустить, что неосторожное слово, намек, взгляд заставят вас потерять самообладание? Могу я сделать такое допущение?
— Но ведь этого не было... — без прежней уверенности добавил Жигунов.
— Не очень убедительно, согласитесь. Что происходит дальше? В доме пожар, убит человек, через сутки умирает еще один... Я спрашиваю — где вы были? Где провели ночь? Вы не помните. У вас дома при обыске находят шарф.
— Это не мой шарф!
— Подождите, Жигунов. Находят шарф. Эксперты утверждают — ворсинки от этого шарфа остались на заборе. То есть вы ушли из дома тайком, чтобы не видели соседи. Как прикажете понимать? Причем шарф находят не на вешалке, а спрятанным. И на нем кровь, которая по группе совпадает с кровью вашего отца.
— Шарф не мой.
— Как он оказался в общежитии? Как на нем появилась кровь вашего отца?
— Не знаю.
— Давайте думать вместе. Вы много выпили в тот день?
— Получилось нечто странное... Этот кавказец со своими тостами, длинный парень с деньгами... Все это как-то подействовало, даже не могу объяснить, почему так много пил в тот день.
— Другими словами, ничего не помните?
— Нет, почему же... Кое-что помню...
— Вы ушли в калитку или через щель в заборе?
— Не могу сказать... Об этой щели я знал, ведь в доме прожил много лет... Мог уйти и через нее.
— Что было дальше?
— Домой пошел, в общежитие. Жена меня, конечно, выперла. И правильно сделала. Одобряю. Говорит, приведи себя в порядок, потом приходи. Одобряю, — повторил Жигунов, словно уговаривал себя.
— Это вы сейчас так говорите, а тогда? Как поступили тогда?
— Обиделся.
— За обидой следуют действия. Ваши действия?
— Молчал я об этом, но, видно, придется сказать... Пошел к одной девушке, к которой всегда можно прийти... Приютит.
— И на этот раз она вас приютила?
— Да, уложила спать. У нас с ней раньше были отношения, до того, как я женился... Видно, что-то осталось. А жена считает ее до сих пор не то соперницей, не то разлучницей... Их не поймешь.
— Почему же молчали до сих пор?
— Если скажу, придется на суде повторить. Если жена узнает, где я ночевал... Пиши пропало. Опять же не хотелось Вальку в историю втягивать. Все одно к одному. А теперь, смотрю, всем придется выяснять отношения по большому счету.
— Эта Валентина... Как ее фамилия? — спросил Демин.
— Фамилия... Ромашкина ее фамилия.
— Где живет?
— Ой-ей-ей! — застонал Жигунов, раскачиваясь на стуле из стороны в сторону.
— Адрес Ромашкиной, — напомнил Демин.
— На нашем заводе она работает, недалеко от завода и живет, на Озерной. Дом двадцатый.
— Она подтвердит ваши слова?
— Кто ж ее знает... Хотя чего это я... Конечно, подтвердит.
— Переночевали, а дальше?
— Пошел утром на работу, потом пластался перед женой, прощения вымаливал.
— Простила?
— На следующий день словечко обронила, через день еще два. Дело пошло, но тут уж вы вмешались.
— Понятно. Остался сущий пустяк — как в вашей комнате оказался зеленый шарф?
— Боюсь, что мне на этот вопрос не ответить. — Жигунов беспомощно развел руками. — Только это... не обижайте Ромашкину, ладно? И жене о ней не говорите. Прошу. Да, — остановился Жигунов уже у двери и повернул к Демину свое исхудавшее, обострившееся лицо, — а что говорит о шарфе жена? Вы спрашивали у нее?
— Спрашивал. Она говорит, что вы пришли с этим шарфом.
— Что значит пришел?
— Это значит, что его не подбрасывали, что дома он оказался неслучайно, что вещь эта вам не такая уж чужая, как вы это пытаетесь изобразить.
Обернувшись от двери, Жигунов некоторое время с яростью смотрел на Демина, потом как-то обмяк, усмехнулся.
— Скажите пожалуйста, пытаюсь изобразить... в моем положении еще что-то пытаться. Тут бы живу остаться.
— Вы многое вспомнили со времени нашей последней встречи. Каждый раз, когда мы с вами встречаемся, вы словно бы маленький подарочек мне готовите. Сегодня вот Ромашкину подарили.
— Не дарил я вам Ромашкину! — зло выкрикнул Жигунов.
— Конечно, конечно... Я в переносном смысле. Не возьму я Ромашкину, не бойтесь. Чует мое сердце, она вам самому еще пригодится.
— Может, и пригодится, — угрюмо кивнул Жигунов.
— И все-таки не пойму, что вас держало в доме целый день! — воскликнул Демин. — Не пойму.
Жигунов отошел от двери, приблизился к самому столу.
— Отец, понимаете? Отец! — заговорил он с тихой яростью. — Какой-никакой, а батя. Ведь я его и другим помню — молодым, сильным, трезвым. Я не снимаю с него вины, но и казнить его до самой смерти тоже не буду. Каждую минуту за это проклинать?! Нет. Пришел он ко мне на работу, сам пришел, первым. Пьяным пришел, потому что трезвым не решился. Для храбрости выпил. Что мне было делать?. Гнать его? Нет. Не стал. Отвел домой. Ведь это и мой родной дом, вырос я в нем. Дай, думаю, посмотрю, как батя живет. Семьдесят ему, а живет один... Вот и пошел. Еще была мысль, и в ней признаюсь... Может, думаю, наладится все, может, вернемся с женой в дом... В общежитии — какая жизнь? Крики почти всю ночь, смена уходит, смена приходит... А потом, я же говорил — сам выпил, контроль потерял. Над временем, над собой, над положением за столом...
— Пьян был, ничего не помню, — как бы про себя проговорил Демин.
— Да! — закричал Жигунов. — Да! Не помню! Что же мне, вешаться?!
— Думаю, не стоит, — спокойно ответил Демин. — Будем работать, Жигунов. А у вас есть время подумать, глядишь, и вспомните чего-нибудь новенькое, а?
— С Закаталами разговаривал, — сказал Рожнов на следующее утро. — Там тебя ждут. Добираться лучше всего через Тбилиси. Самолетом, а дальше автобусом. К вечеру того же дня будешь на месте.
— И там действительно живет родня нашего Мамедова?
— Живет, — кивнул Рожнов. — За домом установлено наблюдение.
— Не верится, чтобы Нефедов там появился...
— Уже появился, — невозмутимо сказал Рожнов. — Местные товарищи заглянули в гостиницу, она там единственная. В этой гостинице одну ночь провел некий гражданин по фамилии Нефедов.
— Наш Нефедов?
— Трудно сказать, — усмехнулся Рожнов. — Когда-то я был в Закаталах, — мечтательно проговорил Рожнов. — Какой там базар! Обязательно посети. С гостиницей, местным уголовным розыском, родней Мамедова — решай сам, можешь всем этим и пренебречь, а вот базар надо посетить. Какие там орехи! Мешками стоят... И что самое удивительное — покупают мешками!
— Мешок не обещаю, но пару килограммов привезу, — пообещал Демин, поднимаясь.
— Думаешь, это очень много — два килограмма? — невинно спросил Рожнов. — Там самые дешевые орехи. Не разоришься и на трех килограммах.
— Даже сейчас, в марте?
— Особенно в марте. Они за зиму просохли, стали легкие, ломкие, шершавые, их на килограмм идет столько... О! Возьмешь в кулак, — Рожнов посмотрел на свою ладонь так, словно на ней уже лежал крупный грецкий орех, — возьмешь вот так, сдавишь, и он хрустит, кожура лопается, раскалывается, а внутри мерцает желтовато-золотистый плод.
13
Подобные командировки были нечастыми, и Демин откровенно наслаждался перелетом в Тбилиси, с волнением смотрел на проплывающие внизу вершины Кавказского хребта, кто-то из знающих пассажиров показал на одну из вершин, и по самолету прошелестело слово «Казбек». Демин тоже не удержался от того, чтобы с почтением произнести это слово, но тут помимо его воли вершину заслонили печальные глаза Мамедова и уже не покидали его, когда он пересекал всю Грузию с запада на восток, когда проезжал последний грузинский городок с непривычным названием Лагодехи, когда преодолевал последние сорок километров до Закатал.
