А какой набор противоборствующих витаминов содержится в каждой на вид вполне безобидной бутылочке детского молока! Должен признать: с самого первого мгновения мое младенческое «я» оказалось в столь взрывоопасной политической ситуации, что в дальнейшем для него стало сложно (если не совершенно исключено) указать конкретного виновника, на которого можно было бы возложить ответственность за сложившееся положение вещей. Да я и не хочу затевать такие поиски, хотя элементарным кличем «Зачатие есть преступление» запросто мог бы подвести под монастырь родного отца. Но тем самым оказалось бы запятнано и имя моей матери, а ведь беспомощному младенческому «я» во взрывоопасной политической ситуации необходима материнская любовь, которой следует расти одновременно и параллельно с ним самим, не омрачаясь сомнениями в правильности однажды сделанного выбора.
А много ли может он распознать, этот лилипут, наделенный соответственно лилипутским механизмом познания? Да и способен он лишь ощупывать все эти объекты: покрытые белым лаком трубчато-металлические кровати родителей взрослому человеку по щиколотку, взобраться-то я сюда сумею, скажет он себе, но символическое значение и назначение низеньких кроватей как выражение предостережения и протеста против отливающих блеском полировки кроватей орехового дерева в стиле бидермайер из квартиры по соседству и псевдоготических кроватей из квартиры на Новейшей Звезде, — оно ему до поры до времени недоступно. Да и посещение бабушки, той, что живет по соседству, даже когда младенческое «я» уже начало передвигаться самостоятельно, не даст ничего в смысле прояснения прошлого. Бабушка для него вовсе не яркая красавица, играющая на лютне и поющая песни Шуберта, наставляющая рога своему иудейскому супругу-адвокату с католиком, с капитаном военно-морского флота, и крестящая сыновей, чтобы ничто не омрачило им пути наверх, пути на самый верх в многонациональной империи, которой теперь, прости нас, Господи, к сожалению, больше не существует.
В куда большей степени она для него бабушка, которая поднимает и ставит его на парапет балкона и оттуда показывает ему украшенный цветными фонариками прогулочный пароход, бросивший якорь внизу, у причала Дунайского канала. Палуба медленно покрывается крошечными, похожими на муравьев, искателями удовольствий, а фонарики, — красные, зеленые, голубые и желтые в цепочках гирлянд, — знай, помигивают, развешенные по всей палубе между носом и кормой, и бабушка говорит (а как раз в это мгновенье на палубе, словно внезапный порыв ветра, загуляла музыка и сам пароход медленно отошел от причала): «Видишь, он плывет в Нусдорф!»
Или возьмем, к примеру, лифт. Для младенческого «я» это вовсе не объект, в котором осваиваются чьи-то фигуры, медленно, с шумом, как обуржуазившиеся ведьмы без помела, под скрежет стального троса исчезая в лифтовой шахте, — осваиваются и поднимаются, как кровяные тельца в артериях города, на пятый или на седьмой этаж, и покидают волшебную систему кровообращения, превращаясь в какого-нибудь клиента, посетителя, делопроизводителя, барона, а то и в натурщицу, — в зависимости от того, на каком этаже каждый из них выходит.
Для него это водолазный колокол, в который он заходит в сопровождении няни и который опускается до уровня Рингштрассе, до того уровня, на котором обитает кот привратника. Большой черный котяра сидит на полированной дощечке перед застекленным окошком швейцарской, откуда доносятся пояснения его господина, похожие на изречения дельфийского оракула, тон которых зависит от двух обстоятельств, — от настроения самого привратника и от размера чаевых: господин барон в отъезде; господин доктор уже убыли; молодой господин еще не вернулся к обеду; рекомендательные письма можете оставить у меня; — а его черный кот выгибает спину, выпускает когти и скребет ими по доске, вытягивается и становится таким же большим и важным, как бородатые и крылатые мифологические существа, охраняющие врата храма в Баальбеке. Затем, вероятно, спохватившись, — нет, мол, в этом буржуазном доме по Рингштрассе никаких вечных ценностей божественного происхождения, которые стоило бы охранять, — он вновь съеживается до размеров нормального привратницкого кота, который, однако же, на взгляд младенческого «я» по пути из водолазного колокола лифта (на руках у няни или за руку с ней) к охраняемым кариатидами воротам, оказывается точно таких же габаритов, как бородатый и крылатый страж ворот — полузверь-полупривратник храма в Баальбеке.
А вот ковер, лжеперсидский ковер в салоне у бабушки: в отличие от собственного отца, младенческое «я» не считает этот ковер липучкой для мух, а точнее липучкой для дам, на которую те ступают после полуденного чаепития, — ступают и увязают в нем, чтобы послушать, как хозяйка дома пост песни Шуберта! Не считает он его и чудовищем, собирающим пыль, набивающуюся в ворс, чудовищем, которое, как поучает Бруно Фришхерц жену Матросика, своими ненатуральными, промышленного изготовления красками как раз и выставляет в истинном свете сервант со смеющимися фарфоровыми китайцами, лютню, перевитую лентами, и рояль с бархатной накидкой, снабженной бахромой с золотыми кистями, — нет, для младенческого «я» это мягкая игровая площадка, на которой застревает даже сильно брошенный мяч, заторможенный меандрическим рисунком окантовки. На этой шерстяной лужайке с красными и голубыми цветочками, по которой ребенок может ползать на четвереньках, уберегая ручонки от холода паркета, в мягкой части комнатного ландшафта, у черных, похожих на стволы деревьев ножек рояля младенческое «я» смотрит вверх, и тыльная сторона столешницы кажется ему грубым деревянным небом, над которым по вечерам загорается солнце люстры, а днем колокольчиками звенят подвески, едва в комнате откроют окно или дверь, — солнце люстры, салонное солнце превращает ковровый ландшафт в землю обетования.
Младенческое «я» находится на верном пути, остается определить его направление. Кто знает, каким образом откроет оно для себя резной письменный стол деда, рогатую стойку-вешалку в прихожей адвокатской конторы, розовую ткань пухового одеяла кухарки и бюст молодого и красивого императора Франца-Иосифа… Но вот в один прекрасный день родители увозят его оттуда, увозят на лоно природы.
КАНИКУЛЯРНАЯ СИТУАЦИЯ, ИЛИ ЛЕТНЯЯ ИДИЛЛИЯ
На лоно природы мы переезжаем в зеленую Штирию, поселившись на два месяца в летнем домике и безвылазно сидя там, чтобы накопить силы на предстоящую зиму.
Качество пребывания на курорте или в дачной местности, утверждает супруга адвоката верховного и уголовного судов, мать Матросика, бабушка моего младенческого «я», неизменно сказывается только к Рождеству. То, как ты чувствуешь себя к Рождеству, показывает, насколько хорошо или, напротив, сколь плохо было выбрано место для летнего отдыха.
Дядюшкам и тетушкам, сестрам и кузинам, да и всем ближайшим родственникам приходится выслушивать это всю осень, всю зиму и всю весну. В ответ на вопрос, куда нам отправиться предстоящим летом, они обязаны принять к сведению, сколь глубоко запало в душу супруге адвоката секуляризованное учение о предопределенности, запало не только глубоко, но и с кальвинистской жесткостью, пусть и любит она исполнять песни Шуберта, пусть губы у нее мягкие, да и вообще она иудейского происхождения; они обязаны принять к сведению, что выбор курорта или дачной местности пусть и принадлежит тебе самому, но только к Рождеству ты уразумеешь, правильно ли он был сделан. Отдохнул ли ты, посвежел, набрался сил, возродился и будешь жить дальше, одним словом, удалось ли тебе, как того хотелось и как предписывают врачи, окрепнуть или нет.
Не удивительно, что при таких обстоятельствах каждое лето становится обязательно судьбоносным, так что никто не смеет внести собственное предложение или высказать какие бы то ни было возражения. Мне кажется, в Каринтии погода устойчивее, чем в Зальцкаммергуте, побольше солнца, пожалуй; в Мариенбаде, как я слыхала, жизнь подешевле, чем в Карлсбаде. Разве вся семья обязательно должна сидеть на одном месте? Разве более молодые не могут ради разнообразия совершить поездку на пароходе, скажем, из Триеста в Рагузу?
Ничего подобного. Все испытывают языческий страх перед грядущим Рождеством. Обязательно выявится, что их летний выбор оказался неверным, а самочувствие отвратительным, а если оно все же нормальное, то все равно не заметно ни малейших следов летнего отдыха, а раз так, значит потраченные на него деньги были буквально выброшены на ветер.
Таким образом, выбор всегда остается за нею, за матерью Матросика. Оно и понятно: никто не хочет обжечься, а сама она неизменно выбирает Грундльзее. Удивительный выбор, потому что на Грундльзее беспрестанно идут дожди, пресловутые зальцбургские ливни. Редакторы местных газет делают эти ливни главной темой передовиц, отзывающихся фельетонами в самых уважаемых газетах Гамбурга, Франкфурта и Берлина, порой и возмущенными письмами читателей в лондонскую «Таймс».
