– И нам всем было так тяжело видеть, когда мэм заболела и стала угасать с каждым днем. Как будто злой дух пожирал ее изнутри. Но тяжелее всех было туану.
Взгляд его узких глаз блуждал по саду, а брови было расслабились, но тут же снова сошлись на переносице.
– Иногда я думаю, что он винил себя в ее смерти. Потому что привез ее сюда. Потому что не мог найти ничего для ее спасения. Не помогло ни то, что давал ей доктор, ни те травы и снадобья, которые покупал в городе я.
Вздохнув, он продолжил прочесывать граблями траву.
– Он хороший туан, каким был, таким и остался. Но он похоронил свое сердце вместе с мэм. – Он взглянул на нее мягким взглядом: – Но никого мне не жаль так, как тебя, мисс Георгина.
Георгина думала об отце, таком же непроницаемом, как колючая живая изгородь. И от страха, что море в бурю может встать на дыбы и поглотить Рахарио, пресеклось ее дыхание; случись с ним что-нибудь, она бы тоже превратилась в колючую живую изгородь.
– Да как же после этого можно было жить дальше? – прошептала она.
– Надо быть благодарным за все, чем одаряют тебя боги, – сказал Ах Тонг. – Пока они не отняли у тебя самое дорогое. Надо благодарить и за малое.
Он нагнулся и подобрал цветок кембойи, занесенный в сад ветром; только что сорванный с дерева, он был еще чисто белый, с яркой желтой сердцевиной.
– Этому я учусь здесь каждый день. Быть благодарным за то, что мне досталось. Благодарным за красоту, которая меня окружает. – Он сощурился: – Может, это дар. Может, это просто испытание, и надо его пройти. Наша мэм умела это делать до своего последнего дня на земле. А Семпака не умеет. Так же, как и туан.
Он с улыбкой протянул цветок Георгине:
– И это при том, что мэм все-таки оставила ему дочь, за которую он должен был бы благодарить каждый наступающий день.
* * *
Паланкин прогромыхал мимо окруженной колоннами церкви маленькой армянской общины и стал подниматься в горку. Яти едва успел остановить повозку у подножия холма, как Георгина распахнула дверцу, подобрала подол юбки и спрыгнула.
– Я ненадолго, – крикнула она. – Скоро вернусь!
Яти буркнул что-то нечленораздельное, разрываясь на части: не броситься ли ему за мисс Георгиной, сопровождая ее в качестве охранника, или лучше остаться здесь и присматривать за лошадью и повозкой.
Он подозрительно поглядывал в сторону, на огороженную территорию, которая в это время дня была пустынной, но кто ж его знает. Ибо в длинных бараках с четырехскатными крышами размещались индийские арестанты, которых каждое утро на восходе солнца выстраивали колоннами и уводили в город на принудительные работы. И тогда еще издали было слышно их заунывное пение, сопровождающее их работу, когда они спрямляли верхнее русло реки Сингапур или очищали нижнее от нанесенного песка и ила. Когда они под руководством надсмотрщиков возводили новый дом и штукатурили особым замесом «чунам», составленным из яичного белка, кокосовых волокон, грубого сахара и ракушечного известняка; этот чунам придавал сингапурским домам неповторимую белизну и блестящую полированную поверхность.
Не менее озабоченно поглядывал Яти и на небо, которое наваливалось на остров, мрачно погромыхивая и спрессовывая воздух в липкую горячую массу, которую не могли расшевелить даже порывы ветра, с шумом носящиеся по кронам деревьев и по верхушкам трав, словно призрачные существа.
Яти содрогнулся. Нет, не зря малайцы прозвали этот холм, который для британцев был Губернаторским, Букит Ларанган. Запретный холм.
– Не лучший день для посещения мертвых, – проворчал он себе под нос.
С глубоким вздохом предавшись судьбе, он сохранял на лице выражение страдания, не упуская из виду и всю окружающую местность включая стройную фигурку мисс Георгины, которая поднималась по холму вверх.
С корзиной, сплетенной из банановых листьев, Георгина прошла через арку в стене из красного кирпича. Она беспомощно огляделась в саду из гранита и мрамора, затем бесцельно принялась бродить между обелисков, статуй и могильных плит; на ходу прочитывая надписи, часть из которых уже начала растворяться.
Здесь были похоронены моряки, Джордж Коулмен, ирландский архитектор, наложивший на Сингапур свою неповторимую печать, коммерсанты и служащие администрации в Бенгалии. И их жены, многие из которых умерли, будучи ненамного старше Георгины, часто вместе со своими детьми.
Очень много было детских могил.
Маленькая Кэт, всего семи лет. Джон, десять месяцев и девятнадцать дней. Две сестры, Лаура и Лорена, одна четырех лет, другая четырех месяцев, умершие одна за другой в течение нескольких недель. Две маленькие дочки Оксли.
Каменные свидетели того, какой хрупкой была жизнь в Сингапуре. И как повезло Георгине.
Ее взгляд упал на мраморного ангела, который сидел на краешке могильного камня, скорбно глядя на надпись внизу; сердце Георгины забилось, и она ускорила шаг.
Георгина не помнила, то ли она здесь уже была когда-то, то ли знала из рассказов, то ли видела во сне; ее воспоминания о тех временах после смерти матери и о ее погребении были туманными и расплывчатыми, но ей казалось, что этого ангела она узнала. В то время как другие могильные камни покрылись мхом и желтоватым лишайником, эта фигура ангела и каменная плита сияли белизной, как кусок Сингапура. Кто-то прилагал немало времени и усилий к поддержанию могилы, скорее всего Ах Тонг.
Что-то в утонченном мраморном лице напоминало гармоничные, ясные черты ее мамы, но Георгина не была уверена что. Как бы ей хотелось, чтобы уже тогда была изобретена дагерротипия, это темно-коричневое отражение воспоминания, или хотя бы остался портрет мамы маслом или мелом. Однако кроме одной картины в доме дяди Этьена, изображавшей всю семью Буассело на фоне зеленого речного ландшафта с храмом, выполненной в те времена, когда мама и сама была еще ребенком, у Георгины не было ни одного изображения матери. Только оттиск в памяти, слишком быстро стершийся и размытый потоком времени.
Под накатившим громом Георгина упала на колени, отставила корзинку и дрожащими пальцами провела по золоченым буквам.
В блаженную память
Жозефины Аурелии ФИНДЛИ
урожденной Буассело
возлюбленной супруги
Гордона Стюарта Финдли
с болью отнятой матери
Георгины Индии Финдли
умершей 27 октября 1837 года
в возрасте 33 лет и 4 месяцев
* * *
Покойся с миром без тревоги и болиГрудь Георгины переполнялась всем тем, что она хотела сказать матери, но она не могла произнести ни слова; она не могла собрать даже мысль для немой беседы наедине. Все в ней болело; лицо ее дрогнуло, и первые слезы покатились по щекам.
