В общем, миновал я это селение без потерь. Но зарываться не следовало, и с этого большака нужно убираться, поэтому мне пришлось остановиться и достать карту. Через километр к большаку подходила лесная дорога, сначала уходила в сторону, а потом шла параллельно. Но неизвестно, что за состояние у этой дороги. Поэтому я решил рискнуть и гнать по шоссе, пока не кончится бензин или что-нибудь другое не случится. Тем более, что на самом краю карты имелась еще одна такая же дорога. Я качнул мотоцикл, бензин в баке еще плескался. Что же, будем тянуть до последнего. И покатил дальше, увеличивая скорость. Бензина мне хватило часа на полтора быстрой езды. Ночь проходила спокойно, и мне никто не встретился, а попутки меня, вообще, нагнать не могли. Вскоре мотор стал работать с перебоями, и пришлось остановиться. Теперь нужно избавиться от своего железного коня, а бросать его на дороге нельзя. Кюветы здесь были глубокие, и некоторое время мне пришлось потратить на поиски хоть какого-нибудь съезда с дороги, и я отыскал его. Но теперь мотоцикл ехал на мне. Все, как в нашей русской поговорке. Я сволок его с большака и покатил дальше по тропинке, а уже начинался рассвет. Пришлось испортить в мотоцикле все, что можно сломать руками. Поджигать его я не рискнул, повалит дым, а дым — это предатель. Дальше я пошел пешком, нужно пройти еще сколько-нибудь, а потом уже искать ночлег. Или, скорее всего, дневку. Однако радости от проделанной работы я не испытывал, наверное, уже привык к этому. Ведь говорят, что человек ко всему привыкает, кроме голода и холода. А вот ощущение того, что я приближаюсь к своим не покидало меня. Так я прошагал, примерно, в течение часа, и глаза у меня стали слипаться прямо на ходу. Скорее всего, от усталости и нервной перегрузки, я не стал ничего придумывать, а просто забрался в густые кусты и отключился почти мгновенно.
37
Очнулся я далеко за полдень. Виски ломило от боли, появилось ощущение озноба и стало как-то тяжело дышать. Я еле-еле поднялся на ноги, но все-таки решил идти дальше. Не хотелось, ровным счетом, ничего, напала какая-то апатия и безразличие ко всему. Но, усилием воли, я пошел вперед, сначала было тяжеловато, но со временем размялся, и идти стало легче. А вот дышать, по-прежнему, было трудно, вдобавок начало покалывать в груди. Я обо всем догадался, но гнал от себя эту мысль подальше.
Все дело в том, что я заболел, и случилось это после форсирования речки. Вода в ней была, все-таки, достаточно холодной. И я, потный и разгоряченный, залез в эту воду. Вот тебе и результат. Сначала это меня даже забавляло немного. Надо же так — простудиться на войне. Я понимаю, быть раненым или даже убитым, это для войны в порядке вещей. А вот схватить банальную простуду — это, в конце концов, не честно и обидно. Все-таки я побывал уже во многих переделках, но остался цел и невредим. А тут какая-то простуда навязалась на мою голову. Но ничего не поделаешь, надо принимать все, как есть.
Тем временем я решил выйти к большаку и разведать обстановку. Чувствовал я себя все хуже и хуже, но все-таки выбрал позицию для наблюдения, очень даже неплохую. Движения не было никакого, наверное, еще мост не восстановили. Я просто лежал и отдыхал. Но вот послышался какой-то нестройный гул со стороны фронта. Я напрягся, но ничего не было видно, а шум все усиливался. Показалась пешая колонна. Она медленно приближалась ко мне и то, что я увидел, потрясло меня. Впереди и краям колонны, с интервалом в пять метров, шли автоматчики, некоторые с собаками. А сама колонна состояла из наших военнопленных. О боже, сколько же их там было. Колонна все шла, шла и конца ей не было видно. Сотни, да что сотни, тысячи изможденных людей проходили мимо меня. Я смотрел на них расширенными глазами и не понимал, что происходит. Как такое могло случиться, что тысячи советских солдат и командиров оказались в германском плену? Это не укладывалось у меня в голове. Почему они не бегут? Почему не пытаются уничтожить конвой? Почему идут так смирно, как скотина на убой? У меня не было на это ответа. А может, у меня уже бред начался? Я закрыл глаза и заткнул уши, но когда снова открыл их, то увидел, что все по-прежнему. По-прежнему бредут усталые и, в большинстве, раненые люди, гавкают охранники и собаки, а я ничего не могу поделать и бессильно сжимаю автомат в руках. Я видел глаза пленных, но в этих глазах уже не было видно ничего человеческого. Ни мысли, ни решимости, совершенно ничего. Они были какими-то неживыми. И освобождать этих людей не было смысла. Это бы погубило и их, и меня. Автоматчики постреляют их, как куропаток. А так, может быть, и выживут в плену. Да и мне не уйти, а хочется еще немного пожить и позагонять этих завоевателей в гробы. Чем больше, тем лучше. Но дальше я не мог вынести такое зрелище, медленно отполз подальше от большака, поднялся и ушел. Все мои мысли были о только что увиденном, и сознание мое отказывалось это воспринимать. Такое можно увидеть только в страшном сне тяжелобольного человека. А тут я увидел все на самом деле, и мне стало страшно. Моя решимость и воля к победе уходили из меня, как вода сквозь песок. И мне уже кажется, что я иду в этой колонне, а вокруг меня какие-то измученные люди, почему-то в немецкой форме. Мне хотелось упасть на землю, лечь навзничь, но я знал, что нельзя этого делать, ни в каком случае. Поэтому я шел и шел, еле переставляя ватные ноги, а меня уже начинали рвать на куски овчарки. Я, все-таки, упал, но продолжал идти вперед на коленях. Собаки повалили меня, а я продолжал ползти, цепляясь за землю скрюченными пальцами рук.… Потом я видел, что меня куда-то несут, чем-то обтирают мое израненное тело. Мне было очень больно, и я громко стонал. И снова оказывался то в ледяной проруби, то в самом центре костра, то в клубах едкого дыма. А потом медленно, по спирали, стал подниматься к облакам, но вдруг сорвался и упал на что-то мягкое…
38
Я открыл глаза, но ничего не соображал, только бессмысленно уставился в дощатый потолок. Но вскоре начал приходить в себя, понемногу. Лежал я в маленькой комнатке с тесаными бревенчатыми стенами, на кровати с железными спинками. В комнате еще находился громоздкий комод и венский стул с гнутой спинкой. Стена возле кровати была белой и теплой, скорее всего, это русская печка. Это хорошо. Я стал напрягать свою память, но ничего вспомнить не мог и снова не знал, кто я такой и что делаю здесь. Но тут в моем сознании промелькнула картинка, где я вижу колонну военнопленных. Мне вспомнилось все. Я застонал и снова потерял сознание.
Когда я очнулся в следующий раз, то все уже понимал. Что я все-таки заболел, и меня, наверное, подобрали в лесу добрые люди. И они ухаживают за мной, и я, скорее всего, свободен. Мне захотелось позвать кого-нибудь, но из груди вырвался, то ли стон, то ли хрип. В дверном проеме колыхнулась занавеска, и я увидел лицо пожилой женщины, она что-то сказала, но я не расслышал. Женщина еще раз задала вопрос, но я показал пальцами на свои уши и отрицательно покачал головой. Она кивнула, подошла ко мне и несколько раз надавила на уши ладонями. У меня там что-то всхлипнуло, и слух появился. Я благодарно посмотрел на женщину, а она сказала:
— Как чувствуешь себя, солдатик?
Я прохрипел в ответ:
— Хорошо, спасибо вам. Скажите, а где я, и что со мной случилось?
— Да ты помолчи пока. Нельзя тебе долго разговаривать. Слаб ты еще, паренек. Ты отдыхай, потом все объясним. А пока, на-ка вот, попей морсу, а то у тебя все губы пересохли.
Она протянула мне кружку, я с жадностью выпил ее, бессильно откинулся на подушку, а на лбу у меня выступили капли пота. Женщина ласково погладила меня по голове:
— Все потом узнаешь, а сейчас спи!
Я послушно закрыл глаза и уснул. Спал довольно долго и без кошмарных сновидений. Снилось что-то приятное, но о чем был сон, вспомнить никак не удавалось, как я, ни старался. Но проснулся бодрым, хотя слабость ощущалась во всем теле, слабость эта была даже немного приятной. Я попытался было приподняться, но это мне не удалось, и я снова откинулся на подушку. Что же, все ясно. Приболел капитально, и задержаться здесь придется не меньше, чем на неделю. Но это еще по воде вилами писано, станут ли меня держать здесь столько времени. Хотя хозяйка, судя по всему, женщина добрая и сердобольная. Но, наверняка, есть еще и хозяин. Как он себя поведет еще неизвестно, но будем надеяться на лучшее. Мне ведь все рано надо набираться сил, иначе я смогу дойти только до опушки леса. Жажды я почти уже не чувствовал, но, заметив на стуле кружку с морсом, не удержался и выпил ее залпом. Почти сразу же стало легче, и в теле, и на душе. В это время вошла хозяйка:
— Проснулся, солдат?
— Да, спасибо! Скажите, хозяйка, а как вас зовут? А то неудобно как-то. Меня вот Виктором звать.
Последние слова я прошептал еле слышно. Плохо дело — сил совсем нет. Хозяйка это заметила и покачала головой, потом вытерла испарину на моем лбу и ласково сказала:
