Как я и предполагал, отпечаток принадлежит Тео.
Мне тут же захотелось все бросить, но я глотаю комок и заставляю себя делать, что должно.
«Как и вчера».
Я трясу головой, чтобы отогнать видение, беру маленький пластиковый контейнер, который стащил в кухне, и прячу в него улику. Потом роюсь в шкафу, пока не нахожу плюшевую утку. В детстве я клал ее к себе в кровать. А поскольку она белого цвета, то и лежит поверх моей одежды, в соответствии с реально существующим цветовым спектром. Я кладу утку на колени, клювом вниз, и делаю канцелярским ножом надрез там, где должно находиться сердце.
Контейнер необходимо затолкать внутрь. Утка становится кособокой, но контейнер влез. Я зашиваю игрушку той же ниткой, которой на прошлой неделе штопал носок. Шью я неважно, исколол себе все пальцы, но все-таки зашил.
Потом я беру блокнот и начинаю записывать.
Закончив, ложусь в постель. Жаль, что я не пошел в школу. Легче, когда чем-то занят.
«Я застрелил шерифа, — шепчу я. — Но клянусь, я защищался».
Я часто думаю над тем, как человек может совершить идеальное преступление.
Всегда вспоминается общеизвестная сосулька: ударьте человека сосулькой, и орудие преступления растает. Но это маловероятно: а) сначала необходимо отломать достаточно длинную сосульку, чтобы ею можно было нанести увечье; б) сосулька не должна сломаться, прежде чем проткнет кожу. Намного хитрее посыпать кому-нибудь салат мескалином: коричневый порошок в винегрете на глаз не различишь, и горечи не чувствуется, особенно если в салат добавлены цикорий или руккола. Но при этом жертва может отделаться лишь несварением желудка, к тому же где взять мескалин? Можно поплыть с жертвой на лодке и столкнуть ее за борт, лучше предварительно напоив, и списать все на несчастный случай — но опять-таки нужна лодка. Смесь валокордина и алкоголя заметно замедляет работу сердца, но тогда жертва должна быть отъявленным тусовщиком, чтобы у полиции не зародились подозрения. Я слышал о людях, которые пытались сжечь дом после совершения убийства, но это никогда не помогало скрыть преступление. Полиция всегда может обнаружить место возгорания. К тому же тело в этом случае должно обгореть до неузнаваемости, в том числе и зубы, чтобы не указать на убийцу-поджигателя. Я бы не рекомендовал ничего такого, что оставляет следы крови. Слишком грязно: необходимо много отбеливателя, чтобы все отмыть, и все равно какую-то каплю непременно пропустишь.
Идеальное преступление — настоящая головоломка, потому что умение избежать наказания за убийство не имеет ничего общего с механизмом убийства как такового, а зависит лишь от действий, предшествующих убийству и следующих за ним. Единственный способ сокрытия преступления — не говорить о нем ни одной живой душе. Ни жене, ни матери, ни священнику. И, разумеется, убивать нужно подходящую жертву — человека, которого не будут искать. Человека, которого никто не захочет больше видеть.
ТЕО
Однажды в кафетерии ко мне подошла девочка и спросила, не хочу ли я поехать в лагерь Иисуса. «Там с тобой ничего не случится» — уверяла она, и я, черт возьми, поддался искушению. Я имею в виду, что у меня не было сомнений: душа моя непременно попадет в ад, ведь втайне я радовался, что рядом не будет Джейкоба.
Полно книг о детях из семей, где есть аутисты. Эти дети постоянно заботятся о своих больных братьях или сестрах, любят их до смерти и лучше взрослых могут справляться с их вспышками гнева. Что ж, я не из таких. Конечно, когда Джейкоб уходил из дому, у меня внутри все холодело, но не потому, что я боялся за него. А потому что я был ужасным братом, в голове которого роились такие мысли: «Лучше бы его никогда не нашли, я бы тогда зажил своей жизнью».
Раньше я мечтал о том, чтобы мой брат был нормальным. Ну, знаете, чтобы мы могли спорить о пустяках: например, чья очередь распоряжаться пультом от телевизора или сидеть впереди в машине. Но мне всегда запрещали обижать Джейкоба. Я не мог проучить его, когда я забыл запереть комнату, а он вошел и украл мои диски для своих криминалистических изысканий. Не мог перечить, когда в детстве на мой день рождения он ходил вокруг стола и поедал куски торта с тарелок моих друзей. Мама сказала: таково правило нашей семьи. И объяснила: «Джейкоб не такой, как остальные». Смешно? Кстати, с каких пор быть не таким, как все, означает бесплатную путевку в жизнь?
Дело в том, что непохожесть Джейкоба не ограничивается одним Джейкобом. Однажды мамина красная рубашка полиняла и все мои вещи стали розовыми, так и здесь: синдром Аспергера у моего брата сделал и меня непохожим на остальных. Я никогда не мог позвать домой друзей — а вдруг у Джейкоба случится приступ? Если даже мне кажется странным, когда брат смотрит на обогреватель и наблюдает, как поднимается дым, то что подумают остальные? Что я тоже «тормоз», за компанию.
ЧИСТОСЕРДЕЧНОЕ ПРИЗНАНИЕ НОМЕР ОДИН: когда я иду по школьному коридору и вижу в дальнем конце Джейкоба, я намеренно избегаю встречи с ним.
ЧИСТОСЕРДЕЧНОЕ ПРИЗНАНИЕ НОМЕР ДВА: однажды, когда компания детей из другой школы стала смеяться над потугами Джейкоба играть в мяч — жалкое зрелище! — я сделал вид, что мы не знакомы, и смеялся вместе с остальными.
ЧИСТОСЕРДЕЧНОЕ ПРИЗНАНИЕ НОМЕР ТРИ: я искренне считаю, что мне тяжелее, чем Джейкобу, потому что в большинстве случаев он не понимает, что окружающие не хотят иметь с ним дело, а я на сто процентов ощущаю, что они все смотрят на меня и думают: «Ой, это братец того придурка!»
ЧИСТОСЕРДЕЧНОЕ ПРИЗНАНИЕ НОМЕР ЧЕТЫРЕ: обычно мысли о детях меня не посещают, но, как подумаю, становится страшно до чертиков. А что, если мой сын окажется таким, как Джейкоб? Я все детство жил с аутистом — не знаю, готов ли прожить так всю жизнь.
Каждый раз, когда мне в голову лезут подобные мысли, я чувствую себя дерьмом. Я практически пустое место: и для мамы, и для учителей. Я сижу здесь для сравнения, чтобы мама могла посмотреть на Джейкоба, на меня и понять разницу между ребенком с синдромом Аспергера и так называемым нормальным ребенком.
Когда та девочка пригласила меня в лагерь Иисуса, я спросил, а будет ли там сам Иисус. Она смутилась и ответила: «Нет». — «Как же так? — удивился я. — Это все равно что поехать на хоккейные сборы и не играть в хоккей». Когда я уходил, девочка сказала, что Христос любит меня.
«Откуда ты знаешь?» — поинтересовался я.
«Я не знаю, — призналась она. — Но нужно во что-то верить, чтобы продолжать жить».
Я посмотрел в куртке, в штанах. Прочесал подъездную аллею. Нигде не могу найти плеер, а это значит, что я потерял его на обратном пути от ее дома.
А если она узнает, что я хотел его забрать?
А если она кому-нибудь скажет?
Когда я прихожу из школы домой, жизнь там уже вернулась в обычное русло. Мама сидит за кухонным столом, печатает на ноутбуке. Джейкоб в своей комнате, сидит за закрытой дверью. Я завариваю китайскую пшеничную лапшу быстрого приготовления, съедаю обед в своей комнате под музыку группы «Коулдплей», одновременно выполняя домашнее задание по французскому языку.
Мама всегда пеняет мне за то, что я слушаю музыку, когда делаю уроки. Однажды она ворвалась ко мне в комнату с упреками, что я не делаю английский, хотя именно английским я все время и занимался. «Как можно хорошо сделать английский, — говорила она, — если ты не можешь сосредоточиться?»
Я ответил: «Садись и сама прочти этот чертов доклад на моем компьютере».
Она села и тут же заткнулась. Насколько я помню, мне тогда поставили «отлично».
Похоже, все гены в нашей семье перемешались, в результате Джейкоб способен концентрироваться лишь на одном-единственном предмете, в то время как я — другая крайность — могу делать шестнадцать тысяч дел одновременно.
Когда я заканчиваю делать домашние задания, мне опять хочется есть, поэтому я спускаюсь вниз. Мамы нигде не видно, зато я замечаю в гостиной Джейкоба. Смотрю на часы, хотя можно было и не смотреть: если 16.30, в нашем доме наступает время «Блюстителей порядка».
