в открытый космос. Несмотря на сложности запуска, связанные с «холодной войной», первая реакция была радостной, говорит автор. Но это было не столько торжество, сколько радость облегчения – «облегчения по поводу первого шага к бегству человека из своего заточения на Земле». (Эта цитата взята из газетного репортажа о запуске спутника, и это не просто чрезмерно восторженная формулировка американского репортера. Фактически фраза перекликается со словами, выгравированными на могиле Константина Циолковского, русского аэрокосмического инженера и пионера космических полетов: «Человечество не останется вечно на Земле».)
Банальность этого утверждения, говорит Арендт, не должна закрывать для нас его необычную суть; ибо, хотя христиане говорили о земле как о долине слез, а философы смотрели на свое тело как на тюрьму для ума или души, никто в истории человечества не воспринимал Землю как тюрьму для человеческих тел и не проявлял рвения отправиться поскорее на Луну.
Должна ли эмансипация и секуляризация новой эры, которая началась с отпадения не обязательно от Бога, но от того бога, который был Отцом людей в раю, закончиться еще более роковым отречением от Земли – Матери всего живого под небесами?
Читая слова Арендт, я слышу в голове заунывный, механистический голос Стивена Хокинга, начитывающего закадровый текст в документальном фильме Би-би-си «Новая Земля»: «Мы – первый вид, у которого есть возможность сбежать с Земли». Подобно Маску и Зубрину Хокинг апеллирует к стремлению к трансцендентности. Да, апокалипсис может произойти – искусственный вроде изменения климата, космический вроде столкновения с астероидом. Но на каком-то уровне все эти сценарии – лишь прикрытие для более глубокого импульса – желания покончить с самим этим миром.
И есть что-то принципиально мужское в этой саге об уходе, о бегстве как стремлении к благородному самоопределению. Культурный критик Сара Шарма говорила о понимании ухода как об осуществлении патриархальной власти, «привилегии, которая вершится за счет культивирования и поддержания условий коллективной автономии». Это сила, которую она противопоставляет более традиционной материнской ценности «заботы». Мировоззрение ухода развивается, настаивает она, за счет мировоззрения заботы. «Забота, – пишет она, – это реакция на человеческую неавтономность и зависимость, на произвольность жизни, общую ненадежность человеческого состояния. Вопрос ухода женщины практически никогда не возникал, учитывая, что женщина исторически не могла выбирать, когда ей уходить, не могла вступать в неравную борьбу с существующим соотношением сил, не говоря уже о том, чтобы уходить и приходить беспечно и беззаботно».
В конце концов, мир требует внимания. Мир требует заботы. Говоря словами Арендт, отвергнуть Землю – то есть Мать – значит отвергнуть императив заботы. Марс представляет собой завоевание новой территории и оставление старой: самоопределение для немногих ценой коллективной автономии. Дни этого мира сочтены. Тех, кто хочет этого избежать, ждет новая жизнь.
Фронтирная риторика вокруг колонизации Марса – взывание к пионерам, пилигримам, «Явному предначертанию» – похожа на рекламный дирижабль, который парит над грязным неоновым адским пейзажем центра Лос-Анджелеса в одной из ранних сцен «Бегущего по лезвию».[68] Гигантский экран показывает сообщения «Лучшее будущее» и «Дыши спокойно», в то время как из динамиков вовсю ревет голос, обращаясь к пропитанным кислотным дождем существам внизу: «Новая жизнь ждет вас в колониях за пределами мира, шанс начать все сначала в золотой стране возможностей и приключений». Голос мужской. Уверенный, жизнерадостный и ободряющий. Голос самого американского капитализма.
А пока вернемся на Землю, в комнату без окон на первом этаже в Старой Пасадене, где за трибуной стоял человек по имени Арт Харман – слаксы, темно-синий блейзер с золотыми пуговицами. Арт Харман был основателем организации под названием «Коалиция за спасение пилотируемой космонавтики». Бывший советник Трампа во времена его президентской кампании. Консервативный политик, специализирующийся как на экспансии американских деловых интересов в космическое пространство, так и на защите границ Америки на поверхности Земли.
Свою речь он озаглавил «Свобода в космосе».
Марс, говорил Арт Харман, был новой Землей – новой планетой возможностей. Колонизация Марса напрямую связана со свободным предпринимательством. Позади него появился слайд – черно-белая гравюра, изображающая запряженные волами крытые повозки, движущиеся по американскому юго-западу, первопоселенцев в широкополых шляпах, облокотившихся о какой-то кустарник в пустыне.
– Мы говорим здесь о духе предпринимательства и обо всем, что с ним связано, – продолжил Харман. – Неизвестное. Приключение. Это то, что всегда заставляло людей отказываться от безопасной и благополучной жизни и преодолевать следующую гору. Идите на запад, молодой человек!
Интересно, какой психологический механизм заставлял таких людей, как Арт Харман, восхвалять первых поселенцев, их тяжелые, суровые путешествия на запад – в американскую землю обетованную и при этом не признавать никакого сходства или связи с семьями мигрантов. Ведь в эту самую минуту на южных границах их отрывали от собственных детей, младенцев и малышей, правительственные чиновники, и после разлуки они всю жизнь обречены жить с психологической травмой. Америку сделало великой продвижение белых мигрантов на запад. Продвижение на север небелых мигрантов угрожало ее величию.
Что-то было в том, как превозносили первых европейских поселенцев сторонники колонизации Марса, в то время как мигрантов из стран, страдающих от последствий политического насилия и изменения климата, безжалостно унижали и закрепощали.
В этом я видел особенность будущего, в котором крошечное меньшинство непристойно богатых людей могло свободно колонизировать другие планеты, бурить астероиды, спасаться от тлеющих обломков Земли, а бедные и отчаявшиеся будут казаться хозяевам новых миров армиями вторжения, ордами варваров. Это ожесточение сердец против массовых страданий и смертей было нашим будущим? Было ли это концом света или продолжением нынешнего миропорядка?
Другой слайд: ликующая толпа на Берлинской стене, размахивающие немецкими флагами люди, за ними Бранденбургские ворота, освещенные фейерверками, падение «империи зла». Арт Харман вышел из-за трибуны, расправил плечи, с подчеркнутой нарочитостью одернул манжеты.
«Я был там, когда рухнула стена, – сказал он. – Люди на этой фотографии впервые в жизни не видят парня с пистолетом у виска, когда пытаются выразить себя. Так будут чувствовать себя первые люди на Марсе. Мы здесь. Мы свободны. Не будет правительства, какого-нибудь Агентства по охране окружающей среды, которое скажет, что мы имеем права наносить ущерб тому или иному исчезающему виду. Только не на Марсе».
На экране Берлинская стена сменилась изображением сильно фетишизированной преамбулы к Конституции Соединенных Штатов[69]. «Вот это, – сказал он, – и есть исчезающий вид, который мы должны защищать».
«Здесь, в Америке, общество самодостаточное и свободное, потому что мы знаем свои права. Мы можем отстоять эти права. В большинстве стран это не так. Там права предлагаются людям, как ребенку – конфеты, и их в любой момент могут отобрать. В Советском
