взгляд, это было аннулированием самой жизни.
Во время конференции, несмотря на самолеты, периодически снижавшиеся при подлете к Лос-Анджелесу, Марс был самой яркой звездой в ночном небе над городом. Расстояние от Марса, ближайшей к нам планеты, до нас – величина непостоянная. Поскольку две планеты вращаются вокруг Солнца по эллиптической орбите с разной скоростью, расстояние между ними варьируется от 21 064 490 до 155 342 800 километров. В конце лета 2018 года, ближе к концу этого долгого и опустошительного пожароопасного сезона, Марс был ближе к Земле – или же, и это почему-то воспринималось более тревожно, Земля была ближе к Марсу, – чем когда-либо за предыдущие пятнадцать лет. Если вы собирались отправиться на Марс или вернуться оттуда на Землю, сейчас было самое время.
«Жить здесь, а не в том, что мы по большей части считаем невыносимым там, где-то в другом месте, – значит быть ассимилированным в мощную абстракцию, абстракцию бесконечных возможностей, – писала Элизабет Хардвик[70]. – Американская идея не столько в том, чтобы свергнуть прошлое, сколько в том, чтобы свергнуть будущее, прежде чем оно станет застоем».
Хаос, потрясения и энтропия нашего времени, его бурлящие всплески радикальных перемен – разве это не истерические симптомы глубокого и смертельного застоя? Все рушится, заканчивается именно потому, что мы не можем поверить в возможность перемен. И то, что верно для Запада в целом, как всегда поразительно и ужасно верно и для Америки в частности. Рискну констатировать очевидное: никто не собирается снова делать Америку великой.
Никто даже всерьез не представляет себе такой возможности. Америка, правда, может наконец-то прекратить аутсорсинг своего производства в Китай, но если эти рабочие места когда-нибудь вернутся в страну, они вернутся в виде автоматизированной рабочей силы. Роботы и алгоритмы не сделают Америку снова великой – если только под «Америкой» вы не подразумеваете миллиардеров, а под «великой» – еще более богатых. Ее средний класс выпотрошен, сдан в утиль. Трамп – это только самый заметный симптом болезни, которая уже давно отравляет кровь страны. Быстро метастазирующая опухоль неравенства, гипермилитаризма, расизма, слежки и страха позволяет нам пойти дальше и поставить диагноз «терминальной стадии капитализма».
То, что Хардвик называет абстракцией бесконечных возможностей, имеет свой исторический прецедент во фронтире. Среди многих других вещей, которые оживляют ее, абстрактных и конкретных, Америка оживляется основополагающим императивом экспансии. И в этом у нее много общего с другой своей великой движущей силой – капитализмом, который процветает благодаря расширению собственных границ, благодаря неумолимой силе детерриториализации. И он рвется за пределы своих рубежей; бежит за пределы своих границ, чтобы их стереть, преследуя одну цель – эксплуатировать.
Наследием его мономаниакальной погони за дешевыми ресурсами становится опустошенная планета, которая вскоре может стать непригодной для жизни огромного числа ее обитателей.
«Люди сейчас не могут идти на запад, – пишут Чарльз Уолфорт и Аманда Р. Хендрикс в своей книге “За пределами Земли: в поисках новой Солнечной системы” [71](Beyond Earth: Our Path to a New Home in the Planets). – Наша планета полна. Наша особенность как вида в том, что некоторые не будут мириться с этой ситуацией бесконечно».
Фантазия о колонизации Марса – это, пользуясь терминами Хардвик, средство свергнуть будущее, прежде чем оно перейдет в стазис[72]. Называя эту идею фантазией, я не собираюсь отвергать ее как простое заблуждение. В конце концов, мир построен на мифологии. Основы нашей хрупкой реальности покоятся на прочном фундаменте вымысла.
Как только вы начинаете через апокалипсис взаимодействовать с настоящим, воспринимаете его как тревожную реакцию на неопределенность и перемены, он начинает проявляться повсюду – в загадочных сигналах, глубоких эманациях.
В последний день конвенции я вызвал такси, чтобы вернуться в город из Пасадены. Разговорился с водителем, мужчиной лет пятидесяти по имени Александр, который рассказал мне о своем детстве на Филиппинах. Его родители умерли, когда он был совсем маленьким, и его взял к себе старший брат, у которого было много детей, а потому не было времени и никакого желания заботиться еще и о нем. Так что, по сути, он рос на улицах Манилы. В какой-то момент он довольно серьезно подсел на азартные игры, и эта зависимость только усилилась, когда в возрасте двадцати лет он переехал в Калифорнию. Но теперь все изменилось, рассказывал он. Он уже много лет не держал в руках колоду карт, не слышал стука костей друг о друга в сжатом кулаке. Его «предпринимательский подход» к пересказу собственной истории подсказал мне, что я разговариваю с новообращенным христианином, и, действительно, как только мы выехали на автостраду, он поведал о своих отношениях с Искупителем.
Между делом он заговорил о конце света, о предмете, который не только привлекал меня, но и привлекался ко мне сам. По его мнению, нынешние катастрофы намного страшнее, чем были когда-либо прежде, и происходят намного быстрее. Мир стал таким плохим. Бог велел нам любить друг друга, а мы такие жадные. Бог сказал: я дал вам достаточно еды, чтобы жить хорошо, но в мире по-прежнему так много страданий. Так много людей «ведут себя жадно», по его словам, везде жадность. Он сказал мне, что не сомневается, что мы оба доживем до конца света. Ноев потоп придет снова, в наше время. Хотя я и не был христианином, я не мог устоять перед соблазном поддержать этот разговор о потопах и искуплении, личном Боге, движимом любовью и мщением. Он не пытался во что бы то ни стало обратить меня. Мне казалось, что мы, двое парней, просто разговариваем.
Где-то в районе Глендейла мы остановились на светофоре. Я выглянул в окно и увидел у бензоколонки старика с длинными волосами и бородой, пышной и слегка пожелтевшей. Он был в наушниках и ритмично бегал на месте. Закрытые глаза и самозабвенная поразительная ухмылка. В руках – белый деревянный крест, не совсем по размеру, прыгавший вверх-вниз в такт бегу. Это было стоящее зрелище, хотя никто не обращал на деда ни малейшего внимания.
Я вспомнил парнишку в наушниках, которого видел у реки в Южной Дакоте. Он тоже тогда был в каком-то трансе восторженного общения, куда не было доступа случайному свидетелю. Со стороны это все выглядело как безумие. Мне представилось, что эти двое как-то связаны между собой. Возможно, они члены тайного шаманского ордена или огромного коллектива одиноких экстатических танцоров, перенаправляющих суицидальные энергии нашей цивилизации и яды истории в землю.
Я вспомнил, что недавно читал о культовом ритуале, известном как Танец призраков. Он был широко распространен среди некоторых индейских племен в конце девятнадцатого века. Практики
