В Южном океане помимо этих птиц обитают и многие другие виды, но альбатросы преобладают. Выше уже говорилось, что, по мнению Уилсона, морские птицы, во всяком случае альбатросы, подгоняемые западными ветрами, летают над этими бурными водами вокруг земного шара и лишь раз в году приземляются для гнездования на такие острова, как Кергелен, Сен-Поль, Окленды и др. Тогда получается, что отдыхать они могут только на гребнях огромных волн, преобладающих на этих широтах, а этого, судя по поведению более знакомых цивилизованному миру птиц, недостаточно. Я и раньше наблюдал за морскими птицами, и мне казалось, что день за днём на протяжении многих тысяч миль за судном летят одни и те же особи. В этой экспедиции я, однако, убедился, что каждое утро появляются другие птицы и что они прилетают голодными. Утром они, конечно, летят за кормой и стараются держаться поближе к судну, чтобы успеть подхватить за бортом объедки. Позднее, утолив голод, рассеиваются, а те, что остаются, летят уже достаточно далеко от кормы. Поэтому мы старались ловить птиц по утрам и только одну поймали в середине дня.
Ветер по-прежнему благоприятствовал нам и вскоре заметно посвежел. 7 октября в пятницу мы под одними парусами развили скорость в 7–8 узлов, что весьма недурно для старушки «Терра-Пуш»{41}, как мы ласково прозвали наш корабль. До Мельбурна оставалось всего лишь 1000 миль. В субботу ночью мы стояли у брам-фалов. Кемпбелл заступил на вахту в 4 часа утра в воскресенье. Ветер дул крепкий, порывистый, но судно всё ещё несло брамсели. Сильное волнение в корму подгоняло нас в нужном направлении.
В 6.30 утра произошёл один из тех случаев, которые остаются в памяти, хотя несущественны для морского путешествия в целом. Внезапно налетел первый за всё плавание по-настоящему сильный шквал. Были отданы брам-фалы, и фор-бом-брам-рей{42} пошёл уже вниз, но грот-бом-брам-рей застрял на полпути.
Позднее выяснилось, что риф-сезень, занесённый ветром за рей, запутался в блоке шкота грот-брамселя. Бом-брам-рей накренился к правому борту и раскачивался из стороны в сторону; парус, хлопавший с шумом орудийных выстрелов, казалось, вот-вот улетит, мачта угрожающе сотрясалась.
Брам-стеньга, казалось, не выдержит, но пока ветер бушевал с прежней яростью, ничего нельзя было сделать. Кемпбелл, улыбаясь, спокойно расхаживал по мостику взад и вперёд.
Вахта собралась у вантов, готовая в любой момент кинуться наверх. Крин вызвался один подняться и попытаться очистить блок, но ему не разрешили. Ещё немного и брам-стеньга рухнет, и тут ничем не поможешь.
Шквал прошёл, парус высвободили и свернули. В следующий шквал мы благополучно опустили брамсели и всё обошлось.
Ущерб выразился в разорванном парусе и треснувшей брам-стеньге.
На следующее утро в самый разгар работы, когда мы подвязывали новый бом-брамсель, налетел шторм с градом, какого я в жизни не видел. Градины были несколько дюймов в окружности, их удары были ощутимы даже сквозь плотную одежду и плащ. Одновременно возникло несколько водяных смерчей. Те, кто работал на бом-брам-рее, хлебнули лиха. А их товарищи внизу, на палубе, лепили комки из градин, воображая, что это снежки.
С тех пор штормовой ветер всё время нам сопутствовал.
Рано утром 12 октября показались огни маяка на мысе Отуэй.
Подняв пар в машине и поставив все паруса до последнего лоскута, мы чуть-чуть не успели к полудню, до начала отлива, зайти в залив Порт-Филлип, а потом это уже было невозможно.
Мы вошли в гавань Мельбурна вечером в полной темноте при сильном ветре.
Скотта ждала телеграмма:
«Мадейра. Иду на юг. Амундсен».
Эта телеграмма имела необычайно важное значение, как станет ясно из последнего акта трагедии. Капитан Руал Амундсен принадлежал к числу самых выдающихся исследователей того времени и находился в расцвете лет: ему был 41 год, на два года меньше, чем Скотту. В Антарктике он побывал раньше Скотта — в 1897–1899 годах с бельгийской экспедицией, и потому никоим образом не признавал за нами приоритета на Южный полюс. Затем он задумал осуществить вековую мечту путешественников — пройти Северо-Западным проходом и действительно прошёл им в 1905 году на 60-тонной шхуне.
Последнее, что мы о нём знали, это то, что он снарядил бывший корабль Нансена «Фрам» для дальнейшего исследования Арктики. Но это был всего-навсего трюк. Выйдя в море, он сообщил своим людям, что намерен плыть не на север, а на юг. И придя на Мадейру, дал эту короткую телеграмму, означающую: «Я буду на Южном полюсе раньше вас». Она означала также, что мы вступаем в соперничество с очень сильным противником, хотя тогда мы не до конца это понимали.
В Мельбурне на борт взошёл адмирал, стоявший во главе Австралийской станции. Больше всего внимания он уделил чёрному судовому коту по кличке Ниггер с отличительным пучком белой шерсти на правой стороне морды. Ниггер уже совершил одно опасное путешествие в Антарктику, а во втором нашёл преждевременную кончину. Наши матросы соорудили для него гамак с одеялом и подушкой и подвесили между своими койками в переднем отсеке. В день визита Ниггер, объевшись изобиловавшими на судне мотыльками, забрался в гамак и заснул. Разбуженный адмиралом, Ниггер, не понимая всей важности происходящего, потянулся, сладко зевнул самым естественным образом, свернулся клубочком и заснул снова.
Кот пользовался большой популярностью у команды «Терра-Новы» и часто попадал в объектив фотоаппарата. Говорят, что не иначе как в подражание древним римлянам прожорливая бестия наедалась тюленьей ворвани до отвала, отрыгивала её, возвращалась и возобновляла трапезу. Ниггер был замечательно красив. На обратном пути из Антарктики в 1911 году, испугавшись чего-то на палубе, он прыгнул в воду. Несмотря на бурное море застопорили ход, спустили шлюпку и кота спасли. Он провёл ещё один счастливый год на борту, но в 1912 году, на пути из второго плавания в Антарктику, исчез с палубы в тёмную бурную ночь. Ниггер норовил вместе с матросами влезать на реи. В ту ночь его видели на грот-марса-рее, выше которого он никогда не забирался. Он исчез при сильном шквале, вероятно из-за того, что рей был обледеневший.
В Мельбурне Уилсон присоединился к нам, а Скотт сошёл на берег, чтобы уладить различные дела и догнать нас в Новой Зеландии. К этому времени он, по-моему, уже настолько хорошо познакомился с участниками экспедиции, что мог вынести о них верное суждение. Я не сомневаюсь, что он был удовлетворён.
Энтузиазм и дух товарищества, царившие на корабле, не могли не принести хороших плодов. Конечно, при желании можно было подобрать коллектив, более искусно управляющийся с парусами, но где найти других людей, которые бы с такой же готовностью, пренебрегая довольно ощутимыми неудобствами, выполняли тяжёлую и неприятную работу и никогда не роптали и не унывали! Следует подчеркнуть, что эта энергия щедро расходовалась именно в интересах экспедиции, о себе же решительно никто не думал. К чести всех участников должен сказать, что этот настрой не ослабевал с момента выхода из Лондона и до возвращения три года спустя в Новую Зеландию.
Из старших офицеров Скотт всё больше и больше полагался на Кемпбелла, которому предстояло возглавить северную партию. Он уже тогда проявлял те качества характера, которые позволили ему благополучно провести свой небольшой отряд через невзгоды такой трудной зимы, какие нечасто выпадают на долю людей. Боуэрс тоже зарекомендовал себя превосходным моряком, а это было убедительным доказательством его пригодности к путешествиям в Антарктике: хороший моряк, скорее всего, не оплошает и в санном походе. И всё же в ту пору Скотт вряд ли мог предвидеть, что Боуэрс окажется «самым упорным из всех путешественников, ведших когда-либо исследования в полярных областях, и в то же время самым неунывающим». Но первоклассным моряком он себя уже проявил. Среди молодых научных работников несколько человек также показали отличные моряцкие качества, и это было добрым предзнаменованием на будущее. Вообще мне кажется, что Скотт сошёл на землю Австралии, исполненный самых радужных надежд.
Покидая Мельбурн и направляясь в Новую Зеландию, мы все испытывали некоторое утомление, что в общем не удивительно: прогулка по берегу виделась нам величайшим счастьем после того, как мы пять месяцев вкалывали в тесноте корабля, который кренился на 50° то в одну, то в другую сторону. Кроме того, давал себя знать недостаток свежего мяса и овощей, хотя делалось всё возможное и невозможное для того, чтобы нас ими обеспечить. Было, конечно, прекрасно, что группа людей, всячески оберегаемая от цинги, перед расставанием с цивилизацией какое-то время будет питаться свежей пищей и вообще переменит образ жизни.
В предвкушении всех этих благ утром 24 октября, в понедельник, мы почуяли запах суши — Новой Зеландии. Родной дом для многих антарктических экспедиций, она и нас, несомненно, встретит гостеприимно. «Дисковери» Скотта, «Нимрод» Шеклтона, а теперь «Терра-Нова» опять же Скотта — все они по очереди швартовались у одного и того же причала в Литтелтоне, даже, насколько мне известно, у одного и того же пакгауза № 5. Здесь они разгружали свои трюмы, здесь же загружали их заново, добавляя всё то, что могла дать, причём бескорыстно, Новая Зеландия. Отсюда экспедиции уходили дальше на юг, и сюда же из года в год возвращали их спасательные суда. Приведённые выше слова Скотта о «Дисковери» в полной мере относятся и к «Терра-Нове». Не только власти Новой Зеландии на официальном уровне делали всё от них зависящее, чтобы помочь нашей экспедиции, но и новозеландцы с распростёртыми объятиями принимали как офицеров, так и матросов, «давая им понять, что, хотя от родины их уже отделяют многие тысячи миль, здесь, на чужбине, они найдут для себя второй дом и людей, которые будут думать о них в их отсутствие и радоваться их возвращению».
