class="p1">Да и соседние деревни редко соглашаются выдать своих дочерей за жителей Сабу, ибо эта секта имеет свои тайные обряды, про которые в соседних деревнях рассказывают тысячи историй и легенд. Но обряды эти совершаются тогда, когда во всей деревне нет ни одного чужого человека, и, естественно, правду о них знают лишь немногие, хотя некоторые утверждают, что сами были очевидцами.
Вначале в Сабу существовал обычай, согласно которому женщина должна была жить с несколькими мужчинами, но затем из Ирана явился глава секты и объявил, что пророк больше не приемлет этого обычая.
Это было давно. Правда, и теперь многие говорят, что в деревне Сабу и до сих пор существует этот обычай, — подобно скрытому золой огню дымится, теплится он.
Бывает такая ночь, когда на небе не видно ни луны, ни звезд. Тучи и туман спускаются на лес, скользят по ущельям, расстилаются над деревней, как дымом заволакивая дома и саманники. В эту ночь вместе с туманом проходят по улицам села и дикие лесные звери. Медведь, запуская лапу в облепленный навозом корзину-улей, лижет ароматный мед, волк, разрывая острыми клыками курдюк барана, сосет теплую кровь. Напрасно скулят собаки, прячась в. стогах сена.
В эту ночь дети села Сабу зарывают головы под подушки, многие же плачут.
Если бы было светло, можно было бы видеть женщин и девушек Сабу, стоящих на кровле молельни, тесно прижавшихся друг к другу, подобно испуганному волком стаду.
Внизу, внутри, несколько человек в темноте причитают, подобно плачущим над покойником женщинам, жалостно всхлипывают, произнося какие-то арабские слова, читают молитвы. После каждой молитвы во тьме поднимается к отверстию на кровле целый лес мохнатых, волосатых рук. Сверху какая-нибудь женщина бросает вниз часть своей одежды, шаль с головы, цветной пояс. А там, внизу, каждый старается поймать брошенное, и кому выпадет на долю шаль или пояс, тому будет принадлежать после молитвы и до рассвета хозяйка этой одежды.
Ночью же направляются в лес. Нет ни луны, ни звездного света.
Тучи — ватное покрывало для старинной секты…
2
Было время, когда начальником стражи на берегу Аракса был казачий офицер. Сеид[20] спокойно переходил границу, и, когда его лошадь, подобно веслам, рассекала ногами волны реки, Араке обдавал полы его шелкового одеяния мутными каплями воды. Казак, посмеиваясь в ус, спокойно наблюдал эту картину. Ведь как раз в эту ночь должен был он превратить полученные от Сабу деньги во множество бутылок водки.
В то время как Араке омывал своими мутными водами подол одежды потомка пророка, а всадники, выехавшие ему навстречу, произносили арабские слова молитвы, — в то же время в деревне Сабу юная девушка, одна, стоя перед станком, ткала ковер.
У девушки было много тонких косичек, а на концах — привешены колокольчики.
Девушка, поворачивая голову то вправо, то влево, брала своими пожелтевшими пальцами разноцветные нитки, ловкими движениями соединяла одну с другой, завязывала концы оборвавшихся ниток и затем длинным гребнем расчесывала, приглаживала узелочки. Казалось, то паук плетет свою паутину.
При каждом ударе гребня по сотканному приходили в движение разноцветные моточки, звенели на косичках колокольчики.
Складывались нити, и получались узоры: листья, гранатовые ветки, а рядом с листьями пара крыльев, которые казались девушке певчей птицей.
И каждый из узоров означал одну из сокровенных мыслей девушки, тех мыслей, которые были глубоко скрыты, о которых никто ничего не должен был знать в Сабу.
Когда всадники проезжали по улице, собаки залаяли на зеленый аба[21].
Девушка наклонила голову. Сеид заметил и ковер, и сидящую перед станком девушку. Ему показалось, что эта девушка — один из разноцветных узоров на ковре.
И на этот раз снова наступила та темная ночь. Сабу слилась с лесом. И, как только в темной комнате утихла первая песня молитвы, руки обладателя зеленого аба потянулись вверх, к маленькому отверстию на кровле молельни. А там, на кровле, женщины подталкивали вперед какую-то молодую девушку, в ночной темноте несколько рук потянулись к ней, сорвали с нее короткую юбку, сбросили вниз. И, как легкое перышко, упала она на протянутые зеленые руки.
Напрасно зазвенели колокольчики в волосах, на косичках…
В ту ночь в лесу появилось чудовище. Мохнатый медведь затоптал девушку. Затрепетало сердце у нее, как трепещет перепелка в пасти охотничьей собаки. Затрепетало — и замерло, угасло.
И в ту ночь снова выпил волк горячую кровь барашка…
И когда в лесу раздался крик девушки, проснулся спавший в своем гнезде фазан, проснулся и переменил место.
В ту ночь мужчины с длинными черными, как крыло ласточки, бородами ловили кто — шаль с головы, а кто — разноцветный пояс…
Утром сеид прочитал новые пророчества. Каждое его слово было свято для Сабу. Каждое слово сеида было для Сабу равносильно неписаному закону. И за великую честь почиталось целовать подол его шелковой одежды. И то, что он сообщил родителям девушки, также было причислено к одному из наказов самого пророка.
Нужно было закончить ковер, потому что он должен был украсить стену дома сеида, — у ковра же должна была лежать та девушка.
У девушки дрожали пальцы, когда она брала в руки цветные моточки.
На незаконченном куске ковра узоры вышли какими-то беспорядочными, смешанными. Местами краски были ярки, вспыхивали пламенем, как охваченные огнем пожара, местами же они были тусклы и серы.
И у девушки останется лишь тот цветной ковер, как воспоминание, единственная память об отцовском доме.
Когда же лошади повернули головы к югу, собаки еще раз залаяли. Лошадь покрыли ковром, на нем сидела девушка.
В последний раз посмотрела на бездействующий станок, на мать, — и на узоры ковра потекли слезы.
Араке теперь больше уже не обдает брызгами своих мутных вод подол зеленого аба.
Но в лесах еще остается Сабу. Люди с черными бородами выкорчевывают деревья и наравне с медведями собирают дикие груши в лесу.
На том берегу Аракса — голые скалы Ирана, его опаленные солнцем равнины.
Вырисовываются деревни, как зеленые оазисы, на скалах висят сады, бегут бойкие ручейки, неся песок в мутные воды Аракса.
В верхнем селе старая женщина, стирая в ручье изношенные ковры и паласы, прикладывает руку ко лбу и всматривается долгим взглядом в ту даль, где спряталась в лесах родная Сабу.
Узоры выцветшего ковра внезапно проясняются в воде, и старушке чудится, что на концах ее кос висят колокольчики.
1926
