– Не суесловь, княже! Ибо сказано: «Кто из людей жил и не видел смерти, избавил душу свою от руки преисподней?» Яз тоже смертен. И мой срок близок.
Помолчав и омягчев лицом, владыка вновь обратился к смущенному князю:
– Мыслю, и с иными глаголами, а не токмо с прошаньем о здоровье пришел ты днесь, княже?
Дмитрий поднял нахмуренное чело:
– Весть пришла – повержены полки наши в мордовской земле. А допрежь того верный кметь оттуда пригнал, сказывал о нестроеньях великих в войске. Баял, беспечности тамо несть числа. Ратники-де не токмо кольчуги, а и порты свои с плеч спустили, аки в бане распревше. Вот татары их и попарили! Отче! Вельми виновен я. Не укрепил воинство добрыми воеводами. Мыслил о том и не сдеял.
Не дождавшись ответа, домолвил в горькой растерянности:
– Когда ж мы готовы будем татарам противустати? О двух головах они, что ли! А у нас по одной, да непутевой. Отче! Иссякает вера моя в победу над погаными. Возможем ли сломать Орду, ежели скудоумие, спесь да бахвальство свои преломить не в силах?
Алексий поднял на князя темный непреклонный взор:
– Сын мой! С младых ногтей учил я тебя, что токмо единомыслие даст православному воинству победу над безбожные агаряны! Лишь твоя ли в том вина, что случилось ныне меж ратниками гибельное шатание? А сами воины что ж? Али не ведали, на какого врага ополчились?
– Отче! – едва не застонал Дмитрий. – Да ить среди них лучшие мои кмети были!
– Лучшие ли? – Алексий сурово взглянул на князя. – Мнится мне, что лучшие не забыли бы о воинском долге своем!
Князь опустил голову, а митрополит, возвыся голос, продолжил:
– Борьба с Ордою – дело святое, богоугодное. И кто презрел сию заповедь предков наших, кары достоин. Ибо сказано…
Владыка запнулся, припоминая.
– Сказано: «Проклят, кто дело Господне делает небрежно!» Не мне, грешному, судить и тем паче проклинать безлепо сгинувших. В руце божьей обретаются души их. И не Господь ли ниспослал ныне пораженье в стороне Наручатской, указуя нам грядущее? А грядущее наше – в единачестве всего языка русского. И ты, княже, промыслом божиим призван единачество то крепить, ободряя слабых, окорачивая злонравных, осаживая нетерпеливых. Возможешь содеять сие – сломишь Орду, ибо близок уже час великой битвы! Не возможешь – повторится Пьяна и раз, и другой, покуда не померкнет свет в родимой земле.
Укрепись духом, сыне, не дай створиться тому злу, не попусти ордынскому змию!
Митрополит умолк, передыхая.
«Нелегко уж и баять‑то святителю, яко прежде», – с болью подумал князь. Перемолчав, сказал со вздохом:
– Вельми тяжел крест мой, отче.
Митрополит кивнул, соглашаясь:
– Вестимо, тяжел. А не тяжелее, чем у любого из тех смердов – пахарей, для коих и тщишься ты скинуть с Руси татарское ярмо! Не о себе – о них допрежь должна быть господарская дума твоя! Прими в душу боль народа, и растворится в ней без остатка твоя боль, яко капля малая. В том исток грядущей победы!
Алексий опять умолк, часто и трудно дыша. Перемогая себя, договорил:
– Не узрю уже яз победы сей. И еще об одном скорблю, уходя с земли. Оставляю многотрудное дело свое без восприемника.
– А Сергий что ж? – осторожно вопросил Дмитрий.
Митрополит в ответ сожалеюще развел руками:
– Намедни баял яз с ним опять. Наотрез отказался старец от святительского сана. «Прости мя, – рек, – владыка, яко выше моея меры еже глаголеши, и сия во мне не обращеши никогда же».
Алексий сокрушенно качнул головою, повторил:
– Никогда же…
И, будто отринув горечь сожаления, митрополит продолжил раздумчиво:
– Не сразу постиг яз предназначение Сергия. Не в святительских покоях – на Маковце, в лесах радонежских истинное место великого молитвенника Руси! Из дебрей тех и слово его святое народу слышнее!
Помедлив, Алексий добавил:
– А все ж митрополитом свой русич должен стати. Если не Сергий, то кто ж?
Видя нетерпеливое движенье князя, владыка остановил его неспешною молвью:
– Знаю, о Митяе вопросить мыслишь. Люб он тебе. Книжен, велеречив. Удобен. Токмо удобство то мне не по нраву. Светской жизни, а не мнишеского жития вкусил сей человек. А не порадевши свой срок в иночестве, возможет ли стать Митяй твоею духовною опорой?
Алексий откинулся в кресле, устало прикрыл глаза. Но когда Дмитрий через минуту помыкнулся было встать, веки святителя дрогнули и открыли вдруг уже не тот, прежний, непреклонный, а добрый заботный отцовский взор.
– Верь, Митя, будет и на Орду Пьяна. Будет! Ты только верь.
…Прежним путем – палатами, лестницами, переходами – покидал владычные покои Дмитрий. Только шаг князя стал тверже, и резче означились морщины на высоком челе. За окнами разгорался день. Вереницею плыли над крышами облака. Шумел народ. И князь торопился туда – к неизбывным делам и заботам.
Часть 2
Битва
Глава 1
Над стороною Наручатской выла вьюга. Из дремучих зырянских лесов пригнала она в мордовскую землю изгонною ратью неисчислимые угрюмые тучи, чая врасплох застигнуть все живущее в здешнем краю, и злилась теперь, что не удалось свершить того, что не сгубила покуда никого нежданным своим нападеньем.
Может, станет добычею ей хоть избенка-невеличка, ставленная мало не к стволу могучего дуба? Старается вьюга, наметает сугробы круг избушки, воет злобно, будто сам свирепый Киямат созывает в лесную глухомань всех подвластных злых духов!
– Уходи, ненасытный Азырен, ищи добычу в иных местах! О мать дома Юрт-ава, мать огня Тол-ава, мать ветра Варма-ава, заклинаю вас: отведите глаза богу смерти от моего жилища! И вас заклинаю, милосердные Кастарго и Вецорго: донесите мою мольбу до ушей великого отца вашего Нишке-паза, создателя всего сущего. Вырвите из подземного царства молодому воину душу-лиль!
Трепещет от древних заклинаний пламя грубой свечи, трепещут и ресницы на изможденном лице:
– Ду-у-ня…
Не сразу возвращается лиль-душа в израненное тело. Но вот уже в глазах затлел слабый огонек жизни:
– Где я?
Глаза болящего на миг расширились от испуга, когда заметили вдруг заботно склонившееся к нему старушечье лицо с крючковатым носом и светлыми, будто выцветшими, глазками.
– Мое станово становище и бирюк в лесу не сыщет! Сюда и свертень не доскачет, и птица не долетит. При свече да при лучине живу себе без кручины! Годы годую и в ус не дую!
– А ты, баушка, бахарка знатная. Поначалу же страшней мне показалась.
– За ведьму, поди, принял?
– Был грех.
– А ты не винись. Вирь-авая, ведунья-знахарка. А от ведовства до колдовства – тропинка коротка.
– Как же я попал к тебе, баушка?
– Да уж не сам пришел, богатырь. Нашла я тебя середь трупьев у Пьяны-реки. Сколь же добычи дух смерти Азырен на той луговине собрал! И твою душу – лиль утащил было в подземное царство. И кости срослись, и раны затянулись, и пухлины на теле расточились, а все не отдавал душу твою свирепый слуга Киямата. А сегодня дошла, видно, молитва моя до громовника Пурьгине-паза, и вырвал он бесценную лиль у злого духа!
– Что ж, все полки наши на той рати дуром погинули?
– Слышно, малая толика лишь дружины русской изловчилась через реку перевезтись, живых татары в полон угнали, а побитых наш лесной народ эрзя в землю прибрал…
Раненый горестно прикрыл глаза.
«Как же створилась великая та безлепица? Рухлена дружина была – одно, дак ведь и ее надо исхитриться врасплох застать…»
Вирь-ава – впрямь ведунья! – будто прочла чужие мысли:
– Помог Орде наш подлый князь Пиняс. И место засадное указал, и людей из селений окрестных загодя повывел, чтоб не подали вести русским. Трусливый шакал, лижущий лапу, обрызганную чужой кровью! Кинулся Пиняс с мордовскою дружиною всугон татарам – пограбить да полютовать всласть. Много зла створил выродок земли нашей. И ежели не вспятил бы его с малою дружиною городецкий князь Борис, было б разора в селеньях нижегородских куда больше. Ведаю, отольется скоро тому Пинясу кровь-руда невинных русичей. Грядет на землю эрзя мщение, и не упасет от него сам Нишке-паз! Чую, не пережить князю декабря-стужайла!
– Декабря? – раненый в волненьи помыкнулся было приподняться, да не осилил. – Сколько ж я у тебя тут, баушка?
– Дак ведь и жнивень, и хмурень, и позимник пролежал ты, богатырь. А ныне уже и листогной истекает.
Старуха заботно отерла пот со лба болящего, поднесла ковш с пахучим настоем.
– Долго жить да здравствовать тебе, парнище. Как зовут‑то тебя?
– Петро. А по прозвищу Горский.
…Как в воду глядела мудрая Вирь-ава! А может, и впрямь в воде заговоренной высмотрела она огненный лик духа мщения, иным смертным незримый. Ибо видят они лишь тварные следы его неистового торжества. Не добрыми самаритянами пришли в лесное Засурье по снежному первопутью русские воины, и багровые отсветы пожаров на их светлых доспехах освещали путь изгонной московской рати. Законы войны неумолимы, и тянутся из земель эрзя и мокши вереницы полонянников. Во владимирских, суздальских, костромских ли краях осадят их на прожитье княжьим указом, и вольются они в Русь подобно ручейкам, втекающим в реку.
