это исключением, или действительно каждый его поцелуй будет вызывать у меня слабость в коленях.
Но даже если так, то что? Что я буду делать, заведу привычку целовать мужчину, за которого я вышла замуж, покуда не отправлюсь домой?
Даже я не настолько хороша в отделении одного от другого. Поцелуй на церемонии — это одно; трогательно продуманный, милый жест с его стороны, которого я не ожидала. Особенно учитывая, что до недавнего времени я готова была поклясться, что Аксель вообще не считает меня привлекательной. Надо же хоть немного испытывать влечение к кому-то, чтобы целовать кого-то вот так, верно?
Это не имеет значения. Не может иметь. Придётся довольствоваться тем поцелуем.
— Руни?
— А?
Уголки его губ самую чуточку приподнимаются, и он отводит взгляд, смотря на опускающееся солнце.
— Проголодалась? — спрашивает он.
Я смотрю на него — взъерошенные тёмные волосы и ресницы, длинный нос, легкая щетина, которую я так и представляю царапающей мои бёдра.
— Умираю с голода.
* * *
— Ну, Акс, если ты решишь больше не писать картины, думаю, твоё призвание — это вегетарианские безглютеновые закуски, — гладя свой набитый живот успокаивающими круговыми движениями, я смотрю на закат и роскошное небо сливовых, персиковых и розовых оттенков.
— Может, и придётся, — бормочет он.
Поправив свой рюкзак, который я использую как подушку, я смотрю на него. Закинув руки под голову и смотря на горизонт, он выглядит таким глубинно серьёзным.
— Что случилось? — спрашиваю я. — С картинами?
Он не отвечает немедленно. Я вижу, как крутятся его шестерёнки, как напрягается его челюсть, после чего он говорит:
— Я не могу писать то, к чему привык.
— Это плохо? — спрашиваю я. — То есть, разве не естественно, что эстетика художника со временем эволюционирует?
Он прочищает горло, всё ещё глядя на закат.
— Да. Однако то, что я могу писать сейчас — это не для публики.
— Что ты имеешь в виду?
Он вздыхает.
— А я думал, что это у Скайлер много вопросов.
Я приподнимаюсь на локте и бросаю в него листочек, но он даже не поводит бровью.
— Я любопытствующая душа, — говорю я ему.
— Ну, тогда тебе просто придётся остаться любопытствующей на эту тему.
— Ладно, — я плюхаюсь обратно на спину и смотрю на горизонт. — Не стоит благодарности, между прочим.
Аксель бросает на меня сексуальный взгляд искоса через очки.
— За что?
— Я съела слишком много. Поработала на благо команды и пошла на такую жертву, чтобы тебе не пришлось волочь всю эту еду обратно. Теперь она у меня в животе, а не у тебя на спине.
Губы Акселя снова подёргиваются в очередной подавленной улыбке. Его взгляд останавливается на моих губах.
— Я рад, что тебе понравилось.
Меня заливает жаром, тёплым и насыщенным, как гаснущий свет солнца, в котором купается всё вокруг.
— Очень понравилось.
Он хрипло сглатывает, его глаза темнеют. Но потом он снова смотрит на горизонт.
— Почему это твоё любимое место? — спрашиваю я.
— Лучшее место для рассвета и заката. Мои любимые периоды суток.
— Готова поспорить, ты любишь их рисовать.
Поднимается ветер, ерошащий его волосы.
— Нет.
— Нет? В смысле нет?
— Я никогда не писал пейзаж рассвета или заката.
— Почему? — спрашиваю я, тоже взглянув на закат.
После долгой паузы он говорит:
— Обещаешь, что не будешь смеяться?
Я слегка поворачиваюсь лицом к нему.
— Конечно.
— Я никогда не писал пейзаж рассвета или заката, потому что… я не уверен, что смогу запечатлеть их должным образом. В оба этих времени суток свет меняется так быстро, что это невероятно сложно. У меня есть страх, что я не сумею верно это передать, и это испортит для меня эту вещь, которую я люблю, которая столь прекрасна, что заставляет что-то внутри меня… — он кладёт руку на сердце и потирает. — Болеть.
Я смотрю на него, ошеломлённая и неожиданно тронутая.
Я задала Акселю вопрос о картинах, а получила ответ о нём. О том, как глубоко он чувствует, как он строг к себе.
— Думаю, я понимаю, — тихо говорю я.
Аксель косится в мою сторону, и наши взгляды встречаются.
— Да?
— Чем глубже ты любишь, тем больше риск разочарования, боли и потери. Чем больше ты заботишься, тем с большей болью ты можешь столкнуться. И всё же я надеюсь, что ты не позволишь этому останавливать тебя вечно, — говорю я ему. — Страху провала, страху не оправдать те ожидания, которые ты перед собой поставил и которые кажутся чертовски высокими. Потому что… ну, ты не думал, что глубина твоих чувств к этой теме — это та самая причина, по которой ты тот, кто лучше всего сможет написать это на холсте?
Его взгляд ускользает, возвращаясь к солнцу, от которого осталась лишь бронзовая полоска. Молчание длится так долго, что я начинаю беспокоиться, вдруг обидела его, зашла слишком далеко, говорила слишком долго. Я делаю вдох и задерживаю дыхание, и во мне нарастает ужас.
— Нет, — говорит он наконец. — Об этом я не думал.
Его ответ краткий, но я чувствую, что он просто погрузился в свои мысли, обдумывая то, что я сказала.
Я выдыхаю с облегчением.
— Думаю, если кто-то и может сделать это, написать нечто столь многогранно прекрасное, то это ты, Аксель.
— А если я сделаю это ужасно? — спрашивает он.
— Искусство субъективно. Ты ему судья, верно? Конечно, у тебя есть свои стандарты, но может, ты придёшь к пониманию, что их нужно скорректировать, или что они изначально были неоправданными. Может, ты сделаешь несколько неудачных попыток, прежде чем придёшь к тому, чем будешь гордиться, и что будет именно таким, как ты хотел, — я аккуратно протягиваю руку и убираю листик, который я бросила в его волосы. — Может, даже чем-то бОльшим.
И тогда я осознаю, насколько я близко, и что в какой момент я почти наклонилась над ним.
— Ты… — Аксель хрипло сглатывает. Его глаза темнеют, не отрываясь от моего рта.
— Я…?
Он резко садится.
— Ты не возражаешь, если мы пойдём обратно? Уже темнеет, и я не хочу, чтобы ты подвернула себе что-нибудь на обратном пути.
Моя челюсть возмущённо отвисает.
— Подвернула себе что-нибудь на обратном пути? Слушай, Беар Гриллс, не все мы заучили местность наизусть, — я пытаюсь пихнуть его, но он опять проворно уворачивается и вскакивает, позволив мне повалиться на траву. — Ты должен был повести себя галантно и поймать меня, — напоминаю я ему, распластавшись на земле.
Он качает головой.
— Ты всё никак не выучишь этот урок.
— Какой же?
— Что я не тот человек, на которого можно рассчитывать в том, что я тебя
