Мы завтракаем вдвоём — мама на работе, — и Вязьмин допрашивает меня о планах на будущее. Выпроводить его обратно в Москву маме вчера не удалось. Ушлый скульптор своим привычным способом — угрозами пойти на постой к соседям и выставить нас перед ними не в лучшем свете — просачивается в дом и, кажется, собирается здесь поселиться навеки. Его не смущают ни мамины возмущения, ни отсутствие привычной роскоши и удобств.
Хотя, может, ему всё нравится, потому что Василий ещё вчера привёз — не иначе как из города — две сумки деликатесов, кофеварку, раскладушку с ортопедическим матрасом и две сумки вещей. Мама ругалась, порывалась скульптора побить, взывала к моей помощи, но я была слишком на неё обижена и встала на сторону новоявленного папаши.
Ох, даже про себя так называть Вязьмина дико.
Естественно, я не воспылала к Богдану Алексеевичу внезапными дочерними чувствами, но он, в конце концов, такая же жертва, как и я. Теперь приходится создавать видимость альянса и слушать всё, что он говорит. Но что ещё занятно, кошка тоже принимает нашу сторону и сейчас сидит у Богдана Алексеевича на коленях, выпрашивая вкусняшки.
— С чего такие выводы? — уточняю, намазывая на свежую булочку утиный паштет.
До этого его заявления наш разговор скользит по нейтральным, не касающимся родственных отношений, темам. Мне интересен столь резкий переход. Что дальше?
— Ландшафтная архитектура…
— Дизайн.
— Без разницы. Всё равно мои гены.
Логика, как обычно, своя собственная. Скульптура, ландшафтный дизайн и ландшафтная архитектура совершенно разные направления.
— Богдан Алексеевич, да бросьте вы.
— Папа. Зови меня папой, дочка.
Я закатываю глаза. Ну, кажется, началось!
— Вот так сразу? Даже без анализа ДНК? А вдруг она, — я про мамину выходку говорю с трудом, — ещё о чем-то умолчала, и мой отец — не вы?
Я не хочу думать про единственного близкого человека плохо, просто мне так обидно, что она столько лет заставляла меня считать погибшим несуществующего в природе отца, даже оплакивать его в детстве, что зла не хватает. В голове не укладывается степень её коварства. Чудесная у меня генетика с обеих сторон, нечего сказать.
— Не говори так про мать! — строго приказывает Вязьмин, и Маська, пугаясь смены тона, сбегает из кухни. — Я Лане верю, и мне не нужны никакие тесты, чтобы подтвердить отцовство. Ты — моя. И теперь твоя жизнь полностью изменится. К черту Барселону! Ты полетишь учиться в Техасский университет! Лучшая школа там!
— Пф-ф, — не сдерживаюсь я и выражаю скепсис вслух.
Я прекрасно знаю рейтинги всех школ ландшафтного дизайна, и лучшие из них действительно находятся в Штатах, но я выбирала Барселону не только из-за размера оплаты, но и из-за того что хотела учиться в Европе, а не у черта на куличках. И чтобы в стране было тепло, а не вечный дождь.
— Нет. Не полечу. Буду учиться там, где я планировала, — упрямо ставлю перед фактом Вязьмина. — И на всякий случай напомню: мне двадцать три. Я сама принимаю решения.
Богдан Алексеевич нисколечко не обижается. Напротив, он преисполнен терпения и благодушия. Весь его расслабленный и домашний вид об этом говорит.
— Ага, я вижу, как ты их напринимала. С работы внезапно уволилась. Кстати, из-за чего?
Я на миг прячу глаза, застигнутая врасплох неудобным вопросом, но быстро прихожу в себя.
— Просто заработала много денег и решила поехать к маме, чтобы сделать ремонт, — выдаю самое логичное объяснение.
Но скульптор заметно напрягается и наклоняется над столом, чтобы стать ко мне ближе. Я с трудом не шарахаюсь.
— Много денег? — подозрительно тихо спрашивает Вязьмин, — Рита, не ври мне. Я знаю, сколько тебе заплатил за заказ и сколько накинул сверху. Так же я могу посчитать, сколько за заказ заплатил Гришка. И знаешь, это совсем не много денег. Вернее, может, и много, но никак не для человека, собирающегося сделать ремонт дома и поехать учиться за границу…
Я только хлопаю глазами, но никак не могу придумать достойный ответ. Богдан Алексеевич, видя это, замирает и ахает:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— …Или Греша тоже тебе заплатил за что-то сверху? За что? Нет, не говори! Я видел, как он на тебя смотрит! Он тебя обидел, Рита?! — Вязьмин подскакивает и опирается руками о стол. — Я его убью!
Боже! Как все за одну минуту докатилось до такого? Я в шоке, не знаю как реагировать. Но на сердце теплеет. Приятно, когда кому-то есть до тебя дело. Подскакиваю тоже.
— Богдан Алексеевич, всё нормально, сядьте, пожалуйста. Он заплатил мне миллион за то, чтобы я сыграла роль его невесты перед родными.
— Невесты?! — опять вопит Вязьмин, и не думая успокаиваться. — Ни за что! Этот кобель — не пара для моей дочери! Только через мой труп! Значит, так, Рита. Ты немедленно улетаешь отдыхать! Тебе нужно развеяться и выкинуть Гесса из головы! Как и ему надо выкинуть из своей любые о тебе мысли!
Я горько хмыкаю. Он наверняка уже выкинул. Устало падаю обратно на стул.
— Угомонитесь, Богдан Алексеевич. Я никуда не поеду, — говорю тихо, — буду делать ремонт и, честное слово, о Гессе вспоминать не стану, как и о работе в «Созвездии».
Вязьмин тоже садится и опять резко преображается. Мд-а, возможно, проблески актёрского таланта у меня от него.
— А если я скажу, что в случае согласия на отдых ремонт возьму на себя? — вкрадчиво спрашивает Вязьмин. — Как тебе такое предложение?
Точно таким же тоном и с таким видом он уговаривал меня на прошлую авантюру. Он в своём репертуаре!
Но как же заманчиво оно звучит! Мне очень хочется уехать к морю. Не ломать голову, как уложить ремонт в ограниченную смету — мечта любого человека. А ещё я обижена на маму и не готова говорить с ней по душам в ближайшие дни. Потом, конечно, остыну и выслушаю, но это позже. Смотрю на Богдана Алексеевича из-под ресниц. Может, наплевать на всё и согласиться? Он мне так-то за восемнадцать первых лет жизни алименты должен.
И я решаюсь перейти на другой уровень разговора.
— Буду откровенна…
— Правильно, мы же близкие люди! — одобряет Вязьмин.
— Вот это и настораживает, — киваю, пристально выглядывая в глазах скульптора подвох, — я не верю в то, что вы за одну секунду возлюбили меня, как родню дочь, и пытаюсь понять — в чем смысл? Простите, Богдан Алексеевич, но я вас знаю и не верю в сказки. Вы не делаете ничего, что вам не приносит пользу.
Вязьмин меняется на глазах. Он будто расслабляется и окончательно скидывает маску. Становится взрослым, деловым и чуточку усталым.
— Прости, Рит. Ты права, — задумчиво потирает бровь. — Нам нужно отбросить игры в сторону и поговорить предельно откровенно. Я готов тебе выложить всё как на духу.
И на этот раз я его словам безоговорочно верю. Не знаю почему. Может быть, из-за того, что при всех творимых им закидонах я никогда не испытывала к Богдану Алексеевичу неприязни. Может, потому что преклоняюсь перед его талантом. А может, потому что в глубине души жалела верить. Или кровь подсказала?
— А я готова выслушать и не рубить с плеча, — обещаю по всем сразу причинам, не докапываясь до истины, и наливаю в стаканы квас.
Себе и ему. Разговор у нас будет непростой. Наверняка захочется промочить горло.
— Мне неприятно об этом говорить, Рит, но я очень несчастен и одинок, — начинает Вязьмин, опустив подбородок на сложенные замком руки. — Жизнь проходит, и с каждым годом я всё отчетливее понимаю, как много наделал ошибок и сколько возможностей упустил. Я был женат на женщине, с которой никогда не имел душевной близости. А ту, что была дорога, обидел. Женился на картинке, потому что это было престижно и возвышало меня в глазах окружающих. У нас есть дочь, твоя младшая сестра, ей двенадцать…
Это я знаю. Читала в красной папке. Но тогда девочка не была моей сестрой, и я даже имени её не запомнила.
— Как её зовут? — спрашиваю шёпотом.
Мне хочется его пожалеть, погладить, но не решаюсь.
— Купава. Это я выбрал ей имя, но на этом всё, — с горечью признаётся скульптор, — дочь не хочет меня знать и даже не принимает подарки, потому что её мать сказала, что я сумасшедший извращенец. Купава ей верит.
