сердечка.
— Ну, и что?.. — все тем же иронически спокойным тоном спрашивала Ксана. — Ты его любила меньше, чем он?
— Нет... я его любила, помнится.
— Тебя брала робость, да?
— Нет, я была смелая!..
— Ты боялась, что он откажет?
— Какой там! Он шел за мной по пятам...
— Тогда почему?..
Бабка умолкла надолго.
— Не умею сказать, внучка... Убей меня бог, не умею, однако чую: горит у тебя душа, горит!
Что тут можно сказать: горит душа... Может же слово так запасть в душу: горит, горит...
Всю ночь Ксану и в самом деле мучило удушье, будто пламя, прохваченное дымами, заполнило комнату и отняло дыхание. Не иначе, огонь поджег самую душу... Горит душа, горит!..
Минул день. Она дождалась предвечернего часа и пошла к Крупиным. Открыла калитку и поспешила к дому, который был в глубине двора. Господи, к чему людям такой большой двор от калитки до дома — километр!.. И ни души! Куда они все запропастились, оставив все двери открытыми? Солнце за дальним забором и его свет проник в дом, упершись в фотографию на стене. Ну конечно же это их фотография: Влад и Вад. Наверно, в жизни они не так похожи, как здесь. На одно лицо! И что это за манера одевать их одинаково? Неужели недостаточно, что природа однажды уже дала им такое платье? Однако сколько им может быть здесь лет? Тринадцать или все четырнадцать? Но вот что интересно: Влад здесь улыбается. Ксана готова сказать себе: спеши рассмотреть — он улыбается! Спеши, спеши, пока ветер не сдул его улыбки, навсегда не сдул!.. Окна настежь, и ветер доносит неразмываемый дух столовой, пахнет русским маслом, чистым маслом, хорошо разогретым, и печеньем, напитанным маслом, запах сахарного печенья, тот самый запах... Еще недавно они пили чай с этим печеньем! Однако что это? Удар топора? Крепкий удар, заметно ритмичный. Ну, разумеется, за пределами дома. Может, в сарае, а может, под навесом, где лежат у них дрова?
— Вадик, ты опять исчез!..
Это он. Она выбегает из дома. Не летняя кухня, не сарай, а именно навес... Топор Влада легко берет дерево, оно сухое, и звон, который возникает при ударе топора, точно сыплется. Но топор пришел в движение и остановился.
— Вад, Вад, тебя не дозовешься!.. Где ты?
Он обернулся, — очевидно, услышал ее шаги. Их глаза встретились.
— Погоди, откуда ты взялась? — Лицо его белеет на глазах. — Я не тебя звал, а Вада... — Он едва ли не в гневе. — Я не тебя звал! — Эти густо-синие, почти лиловые, пятна, не пятна, а чернослив, вызрели на глазах. — Что ты от меня хочешь?.. — Он бросил топор, бросил наотмашь, топор ударился острием о стенку и увяз. — Вад, что ей от меня надо?
У нее мигом отшибло память — она забыла и про кусок ватмана, и про цветные карандаши с тетрадью в клетку.
— Нет, в самом деле, скажи: что тебе от меня надо?
Она бежала, да так быстро, что Вад едва отступил, — только ветром ударило по лицу.
— Не плачь, Ксана, — успела она услышать — это сказал Вад. — Бедная! — Это тоже он сказал.
Она застала дома только бабулю, и ей стало жаль себя пуще прежнего.
— Бабуленька моя, бабуленька! — закричала она. — Ой, как же мне плохо, бабонька моя родная...
Бабуля положила ее голову себе на колени, принялась гладить. Бабуля молчала и только гладила ее голову. Ксане вдруг показалось, что от бабули исходит такой покой, что его хватит, чтобы укрыть им не только Ксану, а весь мир, доступный глазам Ксаны. Этот покой был так велик и так глубок, что готов был поместить в себя и не такие страхи. Бабуля молчала и только гладила голову Ксаны. Время от времени Ксана видела сухую руку бабули и покалеченный палец. Он, этот палец, был перешиблен на веки вечные и остался в согнутом состоянии. Не палец — крючок. Она будто звала этим крючком людей к себе. Звала, звала и вдруг приметила: палец не сгибается. Приметила и стыдливо спрятала. С тех пор и хранит у себя в ладони. Только и обнаруживает этот крючок, когда рука касается головы внучки. Как сейчас.
— Бабуленька моя, бабуленька! — кричала Ксана и, подняв глаза, видела, как бледна бабуля. Нет, она старела не с сединами, она старела с бледностью — чем старше становилась, тем бледнее. Казалось, уже и бледнеть было некуда, а она бледнела: к коже будто примешалась желтизна и терпкая зелень земли. Страшно сказать: это земля уже звала ее к себе. Ксана заревела пуще прежнего — Ксана теперь уже оплакивала не себя, ей было жаль бабулю.
И посреди этого плача безутешного она неожиданно услышала голосе Вада, услышала явственно, как будто Вад стоял рядом:
— Не плачь, Ксана... Бедная!
Она улыбнулась. Была бы ее воля, она побежала бы сейчас к нему. «Вад, ты добрый!.. Ты добрый, Вад, добрый, добрый!..» Бабуля, конечно, заметила ее улыбку и засмеялась, стыдливо прикрыв, как это делают старые, ладонью рот, однако не забыв упрятать покалеченный палец в ладонь. О чем могла подумать сейчас бабуля? Все-таки Ксана еще малышка. Как у всех маленьких, у нее расстояние от неутешного горя до радости короче, чем у взрослых.
Мигом у Ксаны созрел план. Мигом? Да, как все мышки-норушки, она соображала, не очень мешкая... Какой план? Еще сегодня она скажет ему: «Вадик, ты... хороший!.. Очень хороший. И не потому, что меня пожалел, — у тебя душа добрая». Вот она подкараулит его и скажет. Однако как она его подкараулит, когда Влад не отпускает его ни на шаг? Подкараулит, подкараулит! Может быть, заманит на чердак, где Ксана поселила своих голубей? Нет, пожалуй, на чердак как-то неловко. Девочка зазывает мальчика на чердак? Дико! Надо как-то по-иному, но как? Надо отлепить его от Влада? Отлепить! Ведь они же и в самом деле как склеенные! Подкараулить, когда Вад один... Но где? Может, на перемене? Ну конечно, на большой перемене! На большой он наверняка отклеивается от Влада...
Но на перемене, как назло, ничего не получилось. У них была контрольная по
